Хелла Хассе - Сидр для бедняков

Марта подошла к столу и раскрыла газету. Она оказалась местной, жирные шапки сообщали о забастовках в промышленных городах на севере страны. Упоминалось происшествие в Рубе — стычка между полицией и демонстрантами, один полицейский убит, убийца скрылся. Газета была вчерашняя. Утром Марта и Рейнир немного заблудились в Рубе. Они долго кружили по улицам меж серых бараков, плутали среди закопченных виадуков, железнодорожных путей и фабричных предместий. На стенах попадались плакаты, но Марта не придала им значения.

После проведенной в Антверпене ночи она чувствовала себя очень усталой, все тело было налито тяжестью, а сердце щемила тревога: что произошло с Рейниром? Вечером они, точно по уговору, оттягивали время и не ложились спать. Было уже далеко за полночь, когда после плотного ужина с вином они поднялись в номер отеля на Кейсерлей, с помпезными кроватями красного дерева, с темно-красными обоями и кружевными гардинами на окнах — до смешного непристойная обстановка для свидания, первого после года разлуки. Ночники горели в комнате всю ночь до рассвета, проникшего наконец сквозь складки плюшевых драпировок. Лежа без сна, с табачным привкусом во рту, углубившись в свои мысли, они молча ожидали, когда звон посуды и шаги на лестнице подскажут, что отель проснулся и начался новый день.

Переулки и фабричные предместья Рубе, серые даже при ярком солнце, странным образом перекликались с настроением Марты, которая оставалась ко всему безучастной.

Только сейчас, в комнате Марешалей, она вспомнила лабиринт узеньких переулков, серый булыжник мостовой, неприглядные домишки по обе стороны улицы. На тротуарах, на углу возле кафе, у виадуков — там и сям стояли группы людей, которые равнодушно указывали им дорогу. На окнах домишек в Рубе висели пыльные занавески из дешевой кисеи; обитатели и не подозревали, что эти шторы превращают их жилища в жалкие карикатуры на уютные домики зажиточных мещан. А у Марешалей и этого не было; их комната выглядела очень запущенной. На потрескавшихся, выцветших обоях проступали бурые пятна сырости. Кроме допотопных трактирных стульев и стола, никакой другой мебели не было. За плитой на высоте человеческого роста Марта заметила еще одно небольшое окошко и, выглянув в него, увидела часть заднего двора с полуразвалившимися хозяйственными постройками. Откуда-то неслись детские голоса. Марта подошла к боковой двери, за которой скрылась хозяйка, и, толкнув ее, очутилась в узком коридорчике. У стены дулами вверх стояло несколько ружей. Коридор упирался в другую обшарпанную дверь. Быстрый топот босых ног — шлеп-шлеп-шлеп: кто-то, еще невидимый для Марты, бежал по двору. Оказалось, это был мальчуган в сером фартуке, он спешил в дом, явно жаловаться, лицо у него было обиженное. Увидев Марту, он замер, притом так внезапно, что с разбегу едва не упал; Марта не успела рта раскрыть, как мальчишка уже исчез. Она вышла во двор и заметила стайку ребятишек, кажется, она уже видела их: мальчика и двух девочек лет десяти. Дети тоже замерли и опасливо вылупили на Марту глаза, сверкавшие как бусинки на грязных личиках.

— Ребята, вы здесь живете? — спросила Марта. Дети молчали. Они походили на заговорщиков, пойманных с поличным и готовых солидарно отвечать на все: «не знаю». Тогда она прибегла к другой тактике: — Разве процессия кончилась?

Снова молчание, показавшееся Марте еще более тягостным, чем неразговорчивость мадам Марешаль. Или они просто не понимают ее? Порыв ветра швырнул ей в лицо пыль и песок, взлохматил детские волосенки.

— Я вас не съем, — сказала Марта. — Во что вы играете?

Мальчишка в сером фартуке нетерпеливо переминался с ноги на ногу и гримасничал. Марта повторила свой вопрос, обращаясь к нему.

— Пиф-паф, пиф-паф! — вдруг закричал он. — Пиф-паф! Sale flic! Смерть полицейским ищейкам! — И разразился потоком ругательств, которых Марта толком не поняла.

Она хотела было спросить, что это за негодяй-полицейский и в чем его вина, но тут одна из девочек подскочила к мальчишке и грубым, почти недетским голосом приказала заткнуться да еще надавала оплеух. Тот заревел благим матом, явно чувствуя в Марте поддержку. Остальные дети затеяли какую-то непонятную ссору. Марта оглянулась и увидела молодую женщину в короткой черной юбке: слегка склонив голову набок, она нервным жестом отбросила за ухо прядь волос. Вид у женщины был испуганный. Плачущий мальчик уткнулся в ее подол. Дети что-то закричали наперебой, а Марта с растерянной улыбкой пожала плечами. В эту минуту подоспела мадам Марешаль и еще издали начала пронзительным голосом отдавать распоряжения, смысла которых Марта не уловила. Отогнав ребят, старуха напустилась на молодую женщину. Марта вернулась в комнату. Заметив на стене тусклое зеркало, поглядела в него, вынула из растрепавшейся прически шпильки и, держа их во рту, стала пальцами приглаживать волосы — гребешок остался в машине. Поправляя прическу, она чувствовала на себе пристальные взгляды мадам Марешаль и молодой женщины, вошедших в комнату следом за ней. В убогой обстановке этого жилища Марта вдруг устыдилась своего нарядного летнего платья и элегантных туфелек, которые надела утром, рассчитывая к вечеру попасть в Париж. Женщины молчали, не выказывая ни дружелюбия, ни любопытства, и Марта внезапно ощутила между ними и собой неодолимую преграду. Иной мир, иной порядок вещей. Марта понимала, что она здесь чужая: явилась как снег на голову из дальних краев, обитательница той же планеты, но дышащая другим воздухом, который для жителей этого дома столь же недосягаем, как воздух водолазного колокола. Рядом с зеркалом висел отрывной календарь на 1914 год. Поблекшие цветочные гирлянды обрамляли четырехугольник, где когда-то давным-давно находились отрывные листки. Похоже, время здесь остановилось или просто не существовало. Не было ни прогресса, ни развития — лишь коловращение неизбежных, насущных забот.

Женщины поставили на плиту большой таз, доверху наполненный листьями.

— Что вы делаете? — спросила Марта, пытаясь улыбкой завоевать их расположение, но это не помогло.

— Сидр варим, — пояснила мадам Марешаль. — Сидр для бедняков.

Она смотрела на гостью твердым, спокойным взглядом, и вдруг губы ее скривились, обнажив плохо пригнанную искусственную челюсть, словно ей нравилось дразнить Марту. Потом она запустила руку в таз и вытащила горсть листьев.

— Feuilles de frene[8], — медленно пояснила она своим надтреснутым голосом, отчеканивая каждое слово, как на уроке. — Кладу листья ясеня, добавляю дрожжи, обыкновенные хлебные дрожжи, потом можжевеловые ягоды и даю настояться. Получается вроде как сидр.

— А яблоки вы кладете? — спросила Марта.

— Яблоки? Зрелые продаем, а падалицу, червивые и подгнившие, конечно, пускаем в ход. Их когда сваришь, они еще вкуснее. Oh, oui, bien sur, c’est tres bon, tout de meme. Allez![9] Дай мадам попробовать, — приказала она молодой женщине, и та, скромно опустив глаза, поставила на стол перед Мартой бутылку и чистый стакан.

— Попробуйте, не пожалеете, — добавила хозяйка с неожиданно царственным жестом.

Светло-желтый напиток, холодный и кисловатый, слегка отдавал плесенью. После первых нерешительных глотков Марта допила остальное прямо с жадностью и, осушив один стакан, налила себе второй.

— Очень утоляет жажду, — сказала хозяйка чуть приветливей.

По телу Марты разлилась приятная истома. Ей вдруг стало по-домашнему уютно в этой тесной, сумрачной, пропахшей дымом каморке, в окошко которой доносился аромат сухой земли, чуть смоченной дождем. Мадам Марешаль, подбоченясь, помешивала варево.

— Вон какой ветер. Вы думаете, будет гроза? — спросила Марта.

— Ветер еще ничего не значит. Гроза может пройти стороной.

Меблированные комнаты, которые снимали они с матерью, были обставлены крайне скудно. С хозяйской половины вечно несло вареной красной капустой и прочими запахами дешевой харчевни. На этом фоне Марта всегда и вспоминала мать: рано постаревшую, не щадившую себя, чтобы дать дочери то, чего сама в свое время была лишена — хорошую школу, серьезное образование, все, что помогло бы ей в будущем стать независимой.

«Я не из нежных матерей, — временами говорила она с горькой усмешкой, скрывавшей, как догадывалась Марта, непритворную любовь, — но я не допущу, чтобы твоя судьба стала повторением моей. Ты не должна зависеть от людей и унижаться из-за куска хлеба. Ради этого я и тружусь не покладая рук».

Марта с детских лет поняла, почему они вынуждены так жить, и уединенное, замкнутое существование совершенно не тяготило ее. Она посещала школу на другом конце города, в районе, где жили люди с достатком и где негласно дискриминировали выходцев из иной среды. Поэтому Марта не могла пригласить одноклассниц к себе домой, приходилось ограничиваться контактами в пределах школы. К тому же у Марты рано проявилось чувство сдержанности, свойственное детям, не желающим насмешек над своим ближайшим окружением. Вместе с тем, становясь старше, она все больше отдалялась и от дворовых ребят, с которыми прежде играла. Она не избегала их, не порывала с ними связи, но мало-помалу между нею и друзьями детства вырастал барьер, и этим барьером было ее неизмеримо более высокое умственное развитие. Марта и ее мать повсюду пользовались хорошей репутацией: дельная, энергичная женщина и красивая, вежливая девочка, только вот слишком тихая; соседи приветливо заговаривали с ними на лестнице, на крыльце, в магазине, приглашали в гости — на чашку кофе или чая, но все эти люди оставались для них чужими и рассчитывать можно было только друг на друга. Однако, вспоминая старый квартал, где они жили, Марта думала о нем как о «родном доме». Впоследствии она побывала там разок, прошлась по прямым, унылым улицам мимо бани и бакалейного магазина, мимо подвала, где ставили на хранение велосипеды, и лавки зеленщика, перед которой в былые времена громоздились на тротуаре мешки с картошкой. В полуоткрытые двери виднелись тесные парадные, облезлые стены, крутые лестницы с выщербленными ступенями. И будто те же ребятишки из времен ее детства играли на крыльце, и те же собаки шныряли возле мусорных баков, обнюхивая содержимое. И даже трамвай по-прежнему бежал по улице, с протяжным перезвоном замирая у остановки напротив химчистки. Но знакомых Марта не встретила. Только старый аптекарь еще помнил ее.