Поэмы в прозе - Леон Блуа

Но какая вообще нужда в жизни, когда приходит в мир Матерь Божия, и чего стоит торжество человека, когда воздвигнут Церковью крест Искупителя!

Умоляю тебя, моя девочка, оставь эти листья в покое! Разве не чувствуешь ты изысканность их узора? Неужели ты из тех дурочек, что целыми днями не выпускают метлы и грабель из рук и чьи представления о порядке настолько наивны, что усердие их, дай им волю, не пожалело бы и Божественной красоты? Неужто лишь для того, чтобы вымести и уничтожить эту чудную октябрьскую листву с ее богатой, покрывающей едва не две трети палитры, цветовой гаммой, облеклась ты в столь великолепное шафранового цвета платье?

Никто, как я вижу, не объяснил тебе, что платан, согласно Писанию, является одним из таинственных деревьев, символизирующих Деву Марию: его листва дольше и ярче прочих хранит нетронутыми обожаемые цвета умирающего солнца.

Для меня мало что может сравниться по красоте с трогательным зрелищем простой рассыпанной по лужайке листвы, и даже соседство прекраснейших хризантем в мире ничего не добавит к излучаемой им меланхолии.

Еще раз прошу тебя, оставь бедные листья в покое.

Пусть они и дальше падают друг на друга, пока не обратятся в золотую подстилку тельца Святого Луки. Я с радостью приду посидеть подле этого ласкового животного у ног Святого Дионисия с головой аметистового цвета в руках и Святого Франциска, лучащегося стигматами Иисуса Христа.

И если ты, отложив свои грабли благонамеренной горожанки, знающей, что такое порядок, согласишься в простоте сердца отойти в сторону, ты узришь, быть может, Ангелов-Хранителей октября, которым доверено было сделать агонию природы тихой и безболезненной.

Ах как мы нуждаемся в ангелах, когда мы бедны! Это месяц последнего сезона, предшествующего зиме, злейшего из четырех.

Видя леса и скромные рощи в их ослепительных парчовых одеждах, собственники потирают руки от радости, думая о душах, которым причинили они столько мук. Вот он, образ нашей славы, думают они про себя: сколько несчастных надрывается на работе, сколько матерей голодает, сколько умирает малых детей, чтобы нам было чем расплатиться за эту роскошь!

Малые дети… золото небосвода, небесный Иерусалим, вечная родина терзаемых членов Спасителя… И собственники! Иисусе, радосте ангелов и Отче нищих, помилуй нас!

Наконец-то! Мы на кладбище, в этом, по словам Маршенуара, Земном раю. Какой покой! И какая сладкая тишина! Как несказанно освежает один вид могил! Их обитатели не могут — благодарение Богу! — по своей воле выйти оттуда, чтобы мучить снова и снова тех, кому еще только предстоит умереть.

И правда — выйди они на свет, земля не вынесла бы их криков отчаяния и молений о помощи… Да здравствует тишина!

Нет земного утешения, сравнимого с тем, что всем предстоит умереть, и в ожидании чуда конца веков на каждое поколение горлопанов всегда будет приходиться поколение молчунов. Сто тысяч поднимаются, сто тысяч ложатся. Что за мудрый закон! Желание похоронить кого-нибудь, чтобы немного позже околеть самому, вошло в природу человека настолько прочно, что, говоря по правде, одна лишь Церковь питает к ушедшим жалость.

Хочется верить, что эта девушка рвет грустные осенние левкои с благочестивым намерением украсить ими могилу. В своем усеянном знаками Стрельца платье она не выглядит меланхолично или печально. Да и с какой стати, на самом деле? В ее возрасте в смерть не верят, а если и верят, то смутно, заглушая память о ней сентиментальными излияниями.

Ее история, конечно же, проста и бесхитростна. С самого нежного возраста ей внушили, что все дороги ведут в Рим, что дыма без огня не бывает, что дела есть дела и что Бог не требует от нас многого. Снабдив девушку подобным напутствием, ее обучили началам грамматики, музицирования, поэзии и арифметики, а время между велосипедными прогулками она коротала за чтением бодрых и жизнерадостных авторов вроде Поля Бурже.

Если она и явилась в день поминовения умерших на кладбище, то лишь потому, что таков обычай, и еще, может быть, потому, что там гниют в какой-то яме останки ее отца или матери, а умиляться над этой падалью всё же трогательнее и приличнее, чем пьянствовать в доме терпимости.

Дочь моя! — воем взывает к ней отчаянный голос, услышать который ей не дано, — жестокосердное мое дитя, сжалься же надо мной! Какие невыносимые страданья я здесь терплю! Когда бы дым моих мук понялся к тебе, ты упала бы замертво, и сотая часть единой капли моего смертного пота зажгла бы тебя, как факел. Неужто сегодня, в день поминовения всех умерших, не найдется у тебя для меня ни единой молитвы — просто молитвы и ничего больше?

Услышав это, наша несчастная красотка, наверное, решила бы, что это, как ей объясняли наставники, всего лишь галлюцинация, и, растрогавшись, подумала бы, что мертвые блаженны, ибо страдания их пришли к концу.

Оглянись же, хищница, посмотри на эти голые ветви, эти ряды могил, это угасшее солнце!.. Через несколько часов настанет твой черед умереть.

Слава Богу — вот и последняя! Миновала череда странных красавиц, в которых дивное искусство Грассе явило нам обличья тщеты всего преходящего. Бесконечно измученный, я с тихой радостью выпровожу эту отмеченную знаком Единорога жрицу, после которой ждать уже некого.

До омелы, что несет она в своем переднике, мне нет дела. Пусть отнесет она этого вечнозеленого паразита тем, кто верит его целительной силе. Я лишь прошу ее быть поосторожнее с розами Рождества, которых она не замечает прямо у себя под ногами. А потом, Боже мой, пусть идет куда хочет, чтобы простыл и след ее в этом огромном заснеженном парке.

Честно говоря, я видеть не могу больше этих безбожных тварей, грозящих отвлечь меня от созерцания Трех Божественных Таин. Довольно с меня, любезный Грассе, твоих девушек. Они приятны на вид, сказать нечего, но так дурно воспитаны! Ни одна из них ничем даже не намекнула мне, что она христианка. Вот почему я не мог глядеть на них без печали, а порой и без гнева.

Вспомни, что сказал я четвертой их них, обворожительной красавице, чье платье цвета Востока украшено иероглифами Тельца. С ней, что почудилась мне не такой бездушной, как остальные,