Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Летом того года горели леса. Грейт-Фоллс стоит уже на равнине, но с юга, запада и востока его окружают горы. В ясные дни прямо из города видны горы — здесь всего шестьдесят миль до самых настоящих Скалистых гор, до их высокого восточного хребта, голубого, четко очерченного, уходящего в Канаду. В начале июля леса загорелись в каньонах за Огастой и Шото; названия этих городов мне ничего не говорили, но им угрожала опасность. Пожары начинались по непонятным причинам. Они пылали весь июль, август и даже сентябрь, когда уже появилась надежда, что ранняя осень принесет дожди, а может, и снег, но этого не случилось.

Весной стояла сушь, и летом ничего не изменилось. Я вырос в городе и ничего не понимал в лесах, но мы слышали, что фермеры верили, будто засуха предвещает засуху, мы читали в газетах, что деревья в лесах высохли, как древесина в сушилках, и что, если фермеры хоть что-то соображают, они должны убрать пшеницу пораньше, чтобы сократить потери. Даже Миссури совсем обмелела, рыба дохла, течение замедлилось, у берегов открылись илистые отмели, и никто не выходил на лодках.

Отец каждый день давал уроки гольфа летчикам и их подружкам на авиабазе, а в «Уитлевд клубе» играл с владельцами ранчо, нефтяниками, банкирами и их женами — ему платили, чтобы он повышал их класс игры, и он старался как мог. Тем летом отец вечерами после работы сидел за кухонным столом, слушал по радио бейсбольные репортажи с Востока, и пил пиво, и читал газету, а мама в это время готовила обед, а я делал уроки в гостиной. Он рассказывал о членах клуба. «Все они хорошие парни, — говорил он маме. — Работая на богатых, богатыми мы не станем, но, если потереться среди них, можно схватить удачу за хвост». Говоря это, он смеялся. Ему нравилось в Грейт-Фоллсе. Он считал, что эти места еще открыты для всех и неосвоены, что ни у кого пока нет времени отпихивать тебя локтями и что тут сейчас самая хорошая пора. Не знаю, что он тогда думал о самом себе, но он был мужчина и больше, чем многие другие, хотел быть счастливым. Вроде бы, вопреки всему, именно тогда он наконец оказался в нужном месте.

К началу августа лесные пожары к западу от нас не прекратились, в воздухе висела дымка, иногда не видно было ни гор, ни линии, где земля встречается с небом. В самом городе вы не замечали дымки, различить ее можно было, только если смотреть на Грейт-Фоллс сверху — с гор или с самолета. По ночам я стоял у окна и смотрел на запад, вверх по течению реки Сан в сторону охваченных огнем гор, и воображал, что вижу пламя, и холмы в огне, и движущиеся фигурки людей, но видеть всего этого я не мог, а видел только зарево — широкое, багровое, уходящее вдаль — над тьмой, отделявшей нас всех от пожара. По ночам я иногда просыпался и ощущал вкус дыма, его запах. Два раза мне даже приснилось, что от искры, пролетевшей по ветру много миль и угодившей к нам на крышу, дом загорелся и сгорел дотла. Правда, и во сне я знал, что конец света не наступит, и мы выживем, и что сам по себе пожар не так уж страшен. Конечно, тогда я не понимал, что значит — не выжить.

С таким пожаром ничего нельзя было поделать, и Грейт-Фоллс был охвачен общим настроением — или ощущением — сродни растерянности. А еще появлялись статьи в газетах, безумные статьи. Якобы леса поджигают индейцы, чтобы получать работу на тушении пожаров. Видели человека, который ехал по просеке и бросал из кабины грузовика горящие палки. Винили и браконьеров. Еще говорилось, что в отдаленную вершину горного массива Маршалл молния ударила сто раз в течение часа. В гольф-клубе отец слышал, что на борьбу с пожаром отправили уголовников: убийцы и насильники из тюрьмы Дир-Лоджа сначала поехали добровольно, а потом удрали и оказались на воле.

По-моему, никто не думал, что Грейт-Фоллс загорится. Слишком много миль отделяло нас от пожаров, слишком много городов загорелось бы до нас — слишком уж большое невезение нужно было для этого. Но все поливали крыши своих домов, и каждый день мужчины отравлялись туда на самолетах и прыгали в огонь. К западу от нас дым поднимался как грозовые тучи, словно огонь сам по себе мог вызвать дождь. А когда во второй половине дня ветер усиливался, мы знали, что огонь преодолел линию рвов и перекинулся дальше или начался еще один пожар в незатронутом до сих пор месте, и всем нам было не по себе, хотя мы ни разу не видели огня и не ощутили жара.

Я тогда пошел в одиннадцатый класс местной школы и пытался играть в футбол, хотя эта игра мне не нравилась и не очень-то у меня получалась, и я пытался играть только потому, что отец думал, будто таким образом я найду себе друзей. Но бывали дни, когда мы не тренировались, потому что врач говорил, что дым издерет нам легкие, а мы этого даже и не заметим. В такие дни я был предоставлен самому себе и заходил в «Уитленд клуб» к отцу — курсы на авиабазе закрылись из-за пожаров — и допоздна гонял с ним мяч ради практики. К концу лета у отца стало меньше рабочих дней, и он больше бывал дома. Из-за дыма и засухи люди перестали ездить в клуб. Уроков тоже стало меньше, и отец реже встречался с членами клуба, с которыми познакомился и подружился весной. По большей части он работал в клубном магазине, продавал снаряжение и одежду для гольфа, журналы, давал напрокат тележки и подолгу собирал мячи в ивняке у реки, где кончалась тренировочная дорожка.

Как-то раз вечером, в конце сентября, через две недели после начала занятий в школе, когда леса на западе, казалось, горели уже вечность, мы с отцом шли с корзинками для мячей по тренировочной дорожке. Левее и далеко позади кто-то посылал мячи с тренировочной подставки. Я слышал шмяканье клюшки и свист мячей — они взлетали в сумеречное небо, падали и отскакивали в нашу сторону. Накануне вечером мать с отцом говорили о приближавшихся выборах. Оба они были демократы. Их семьи всегда голосовали за демократов. Но тут отец сказал, что сейчас он склоняется к тому, чтобы поддержать республиканцев. Никсон, по его словам, хороший юрист, хотя и не личность. Он сумеет поддержать профсоюзы.

Мама смеялась над ним и закрывала глаза руками, словно не хотела его видеть.

— Ох, Джерри, не может быть, — говорила она, — только не ты! Неужели ты становишься защитником права на труд?

Она шутила. Не думаю, что ей было так уж важно, за кого он будет голосовать, и не о политике они говорили. Мы сидели на кухне; еда уже была на столе.

— Слишком уж далеко они зашли в одном направлении, — сказал отец.

Он положил руки по сторонам тарелки. Я слышал его дыхание. Он еще не снял свой костюм для гольфа — зеленые штаны и желтую нейлоновую рубашку с красной эмблемой клуба. Тем летом бастовали железнодорожники, но он никогда не говорил о профсоюзах, и я не думал, что это должно нас волновать.

Мама стояла у мойки и вытирала руки.

— Ты работаешь, а я нет, — сказала она. — Просто я хочу напомнить тебе об этом.

— Хотел бы я, чтобы нам надо было голосовать за Рузвельта, — отозвался отец. — Вот кто чувствовал страну.

— Тогда было другое время, — ответила мама и села за металлический стол напротив него. На ней было платье в бело-голубую клетку и передник. — Тогда люди боялись, и мы тоже. Теперь все изменилось к лучшему, ты забыл об этом.

— Ничего я не забыл, — возразил отец. — Но сейчас я хочу думать о будущем.

— Отлично, — сказала она и улыбнулась. — Замечательно. Рада слышать это. Уверена, Джо тоже рад.

И мы принялись за обед.

На следующий день, однако, в конце тренировочной дорожки — возле ивняка у реки — отец был уже в другом настроении. За неделю он не дал ни одного урока, но казалось, его это не расстраивает и не сердит. Он курил сигарету — что-то новенькое, вообще-то отец не курил.

— Стыдно не работать в такую погоду, — сказал он и улыбнулся.

Взял из корзинки мяч, размахнулся и бросил его сквозь ивняк в сторону реки. Мяч беззвучно упал в ил.

— Как твой футбол? — спросил он. — Будешь вторым Бобом Уоторфилдом?

— Нет, — сказал я. — Не думаю.

— Я тоже не хотел быть вторым Уолтером Хагеном, — заметил отец.

Ему нравился Уолтер Хаген. У него была фотография Хагена в широкополой шляпе и тяжелом пальто; улыбаясь в объектив, он сбивал мяч с подставки, а на земле лежал снег. Отец прикрепил фотографию на внутренней стороне дверцы шкафа в их с матерью спальне.

Он стоял и смотрел, как одинокий игрок посылает мяч к лунке. Мы видели его смутно.

— Вот человек с отличным ударом, — отметал отец, глядя, как тот мягко отводит клюшку назад и резко бьет с поворотом. — Так и Хаген играл. Он родился с клюшкой для гольфа.

— Как ты? — спросил я, потому что мама когда-то сказала, что отцу тренироваться не надо.

— Да, как я, — ответил отец, затягиваясь сигаретой. — Я всегда думал, это очень просто. Наверно, я что-то путаю.

— Мне не нравится футбол, — сказал я.

Отец искоса взглянул на меня и стал смотреть на запад, туда, где пожар заслонял солнце, окрашивая его пурпуром.