Надежда Чертова - Большая земля

Предлагая для переиздания наиболее компактную и тщательно проработанную часть романа «Пролегли в степи дороги», заключающую в себе историю жизни, песенного творчества и активного, мужественного труда главной героини Авдотьи Логуновой, по прозвищу Нужда, хочу сказать своим читателям следующее.

Если говорить о самой первой, изначальной точке опоры, откуда начался мой долгий авторский путь к роману, то надо вспомнить один из жарких августовских дней 1914 года, когда наша деревня провожала на войну мобилизованных парней. Вместе с ними уезжал и наш отец. Мы с братишкой оставались одни: мать скончалась совсем молодой. Наша ребячья беда так тесно слилась с горем всего деревенского люда, что, когда мы вернулись в опустевший дом, я записала вопли, причитания, прощальные песни, которые отпечатались в моей памяти.

Прошло добрых десять лет, и я написала всю сцену проводов новобранцев. Это и стало зачином романа «Пролегли в степи дороги», главной моей книги. Но тогда еще не ожил основной образ романа — Авдотья Логунова, деревенская вопленица, песенница, народная поэтесса. Прошло еще десять лет, прежде чем я поняла, что в моей «копилке» уже довольно наблюдений и что моя Авдотья с ее песнями живет и действует в гуще народной жизни.

Тем не менее я еще долго кружила возле сокровенной для меня темы деревни: не то осмысливала материал, не то просто робела. И только в начале тридцатых годов, уже живя в Москве, я наконец написала рассказ «Черный орел» и после долгих колебаний и сомнений послала его на суд Горького. Алексей Максимович принял рассказ для первого номера нового журнала «Колхозник». Краткая надпись на моей рукописи гласила: «Очень хорошо. Надо, чтобы вопленица Авдотья Нужда спела отходную старому миру».

Так Горький определил сердцевину рассказа, и отныне я должна была призвать к жизни мою героиню, провести ее через этапы нашей истории.

Знала ли я живую, реальную Авдотью Логунову? Нет, не знала. Но жизнь постоянно счастливо сводила меня с той самой русской крестьянкой — статной, синеглазой или сероглазой, полной достоинства, — в которой с первого взгляда угадывалась неутомимая труженица, добрая и щедрая мать, хозяйка, золотой корень семьи. Я видела ее и в горе, впрочем больше молчаливом, и в безоглядной радости.

Не буду пересказывать сюжет романа. Авдотья Логунова работала почти наравне с молодыми до самых последних сил. А почуяв близкую кончину, все еще творила, шептала новую песню о тихих луговых родничках да о лесных посадках — «препоне» горячим ветрам, которые губили хлеба. Ту песню Авдотья так и не успела сложить. Но и без того, думаю я, она все-таки спела свою «отходную старому миру».

В субботу под вечер, когда длинная вереница косцов настолько приблизилась к берегу, что передние стали уже чуять свежую прохладу реки, на луга неожиданно прикатил староста Левон Панкратов. Осадив жеребца возле стана, где над белесовато-серой золой остывали пустые таганчики, он встал на дрожки и помахал белым картузом.

Мужики обернулись, побросали косы и один за другим двинулись к стану. За ними нестройно потянулись и другие косцы, мужики и бабы, со всего луга. Староста, стоя на дрожках, одной рукой придерживал взмыленного жеребца, другою вытирал потную коричневую шею. Это был осанистый, широкоплечий, еще не старый человек в поддевке тонкого сукна, на которой тускло поблескивала медная бляха.

— Жалует к нам господин губернатор, — громко объявил он, когда народ сбился вокруг дрожек. — Из волости приказ вышел: нынче же всем хозяевам отрядить баб и лошадей за белой глиной. Избы надо побелить.

Толпа молчала, люди хмуро переглядывались.

— Делянки только успели окосить. Трава нынче высока, — с укором проговорил бородатый косец и повел рукой: на широком лугу густо переливались зеленые волны и пестрели цветы.

— Перестоит, повалится… — поддержали бородатого в толпе.

— Самая косьба…

Староста натянул картуз и опустил недобрые глаза. Его сыновья тоже ведь косили на этих лугах. Но служба оставалась службой.

— Трава каждый год растет, — раздраженно сказал он. — А губернатор в сто лет один раз жалует. Их превосходительство господин губернатор, — важно поправился он. — Приказ вышел: у кого плетень пал — поднять. Крыши подправить! Улицы размести! Завтра после обедни встречать будем. Глядите у меня!

Староста обвел косцов строгим взглядом.

Впереди переминался на длинных ногах вдовец Иван Бахарев. Был он высок, могуч в плечах, но говорил тонким бабьим голосом, за что с молодости прозвали его Дилиганом. Рядом, расставив ноги, плотно увернутые в портянки, стоял Кузьма Бахарев, за малый рост получивший прозвище Аршин в шапке. Староста встретился с прямым, пристальным взглядом мужичка и неторопливо, властно сказал:

— Слушай-ка, Бахарев. Ты свою хоромину на самой дороге кладешь. Придется убрать. Намесишь саману, такую же слепишь.

— На тебе! Убрать! — строптиво крикнул Кузьма. — Я жаловаться буду.

Староста опустился на дрожки, подобрал вожжи и, усмехнувшись, тронул сытого жеребца.

Позднее всех подоспела к стану худущая баба Авдотья Нужда. Она косила на отдаленном болотистом загоне.

Косцы, хмурые и молчаливые, разошлись по лугам.

На примятой траве осталась одинокая фигурка Дуньки, малой дочки Дилигана. Она стояла журавликом, поджав одну босую ногу.

— Что тут подеялось-то? — спросила ее Авдотья.

— Губернатор бумагу прислал, избы велел белить. — Дунька тряхнула льняными косичками, глазенки ее жадно заблестели. — Тетенька, а кто это — губернатор?

Авдотья повернула к девчонке худое нежное, синеглазое лицо.

— Большой человек, — тихо и певуче сказала она. — В каменных палатах живет.

Дунька переменила ногу и удивленно раскрыла рот.

— Больше моего тяти?

— Больше, — усмехнулась Авдотья. — Он все может. Солнца только не остановит. Землицы бы у него, у батюшки, испросить…

Авдотью Логунову прозвали Нуждой за ее одинокую и трудную жизнь.

Робкой сиротой была Авдотья просватана за рыжего великана Силантия и прожила за ним тихо и смирно добрый десяток лет. Мужик попался суровый, работящий, и Авдотья привыкла было к неприметной, послушной жизни за его широким плечом, как вдруг Силантия взяли на японскую войну.

Авдотья осталась одна с восьмилетним Николкой в немудрящей избенке. К ней же, по немощности своей, прибился старый отец Силантия, дед Полинаша. «Мужики мои — стар да мал!» — горько шутила Авдотья и покорно впряглась в пахоту, косьбу, жнивье… Через год Силантия убили в бою под Мукденом.

Бумагу о смерти мужа Авдотья приняла в руки молча. На бумаге чернел царский орел. Авдотья уважительно поклонилась писарю и вышла.

Вечером горе прорвалось наружу. Оно захватило женщину внезапно, во дворе, когда она возвращалась от колодца. Авдотья поставила наполненные ведра и повалилась на землю.

Соседка, богатая баба Олена Соболева, прозванная Семихватихой, видела все сквозь редкий плетень. Она вошла во двор Логуновых, оправила подоткнутые юбки и присела на колоду.

Авдотья зашевелилась, подняла острое синеглазое лицо.

— А и муженек мой, Силантьюшка-а, — певуче вывела она. — Сколь тверды его плечушки — в сажень раздались. Сколь густы его кудерьки — светлым пламем горят. Он ногой ступит — порог трещит, а и другой ступит — половица поет. Голосок вольный подаст — по всей улице слыхать…

Семихватиха растроганно всплакнула. Мелкие слезки так и покатились по ее багровым щекам. Потом баба деловито обтерла лицо и насторожилась. Ее удивил Авдотьин причит — необычный, не такой, какой исстари принят был в деревне…

— Да уж чего там, эдакий дуб свалился. — Она смущенно покачала головой. — А ты поплачь… Чего так-то сказывать?

Авдотья повела на Семихватиху строгими глазами, сцепила пальцы и, раскачиваясь, сдержанно запела:

— Дай покличу Силантьюшку, неужли не отзовется? Дай головушку к телу белому приставлю, неужли не срастется? Дай поклеваны глазоньки открою, неужли не глянут?

Авдотья причитала допоздна, то всем телом приникая к земле, то приподымаясь и вскидывая худые, перетруженные руки.

А Семихватиха сидела на колоде, уже не смея вставить ни слова. Так и ушла со двора вдовы, в слезах и смятении.

Немало причитов довелось Олене слышать на своем долгом веку. Да и не в плаче ли исстари проходит вся лютая бабья жизнь? Еще в девичьих песнях, даже веселых, даже в плясовых, уже пробивается, как извечный родник, мягкая печаль. С плачем входит молодая жена в мужнин дом, с плачем родит, растит, хоронит детей своих…