Прописные истины - Сергей Темирбулатович Баймухаметов

Началось все с пустяка. А впрочем, так сразу и не скажешь, с чего — с пустяка ли, с серьезного. Просто началось вдруг, накатило, а там пошло-поехало, одно за другим…

А с утра все было хорошо. Киреев специально сажал на свой трактор Николая Меркулова и уходил на край луга: смотрел со стороны. Картинка, а не работа: идет трактор, как по нитке ведет за собой пресс-подборщик, подборщик вытянутыми вперед и вбок лапами сминает, загребает высокий валок сена, отправляет его в свою железную утробу и через минуту выкидывает по транспортеру туго перевязанный спрессованный тюк в прицепную тележку. А по тележке, как вратарь, мечется здоровенный мужик, многодетный пьяница Иван Мороховский, по прозвищу Чекушка, которого в силу его натуры посылают только на подсобные работы. Он еле успевает подхватывать и раскладывать тяжелые тюки. И смотреть на него почему-то весело.

Этим летом Киреев вывел пресс-подборщик пораньше, дня за три до полного подсыхания валков. По опыту он знал: обязательно что-нибудь разладится, надо будет крутить, вертеть, регулировать, так что работать по-настоящему они начнут как раз к сроку.

Так оно и вышло. Николай Меркулов отвез всего три тележки к месту скирдования, и подборщик забарахлил, работа остановилась. Киреев возился с ним до полудня: снимал крышку, подлезал с гаечным ключом к регулировочным винтам, уменьшал, потом увеличивал зазор на лапках, вяжущих петли, сбил в кровь руки…

А Николай Меркулов с Чекушкой сидели в тени прицепной тележки, курили, разговаривали. Говорил в основном Меркулов, степенный, хозяйственный мужик. Куркуль не куркуль, но все у него есть: и дом под шифером, и погреб с ледником, и огород как на опытном участке, и корова не из последних, черно-пестрой породы, и поросенок в сарае. Чекушка, неразговорчивый с похмелья, вставлял только короткие фразы, выражая одними и теми же крепкими словами и восхищение, и удивление, и негодование.

— Уж вертелась она извертелась, — рассказывал Меркулов. — Люди говорят: как ни придут к нему в кабинет, так она там сидит, вроде в бумажках копается. И разговоры такие, куда там: все о надоях, о концентратах, мол, как бы нам, Михаил Митрофанович, зимовку провести, может, лучше сейчас рацион урезать, чтобы до весны наверняка хватило…

— Рацион ей нужен, гляди ты! — осклабился Чекушка и разлегся поудобнее на охапке волглого, не просохшего еще сена.

— Во-во! Я и говорю: людей не обманешь, люди видят, какой ей «рацион» нужен. И баба его, Михаил Митрофаныча, говорит: постыдился бы, говорит, кобель старый, ты же отделением руководишь, какой, говорит, пример подчиненным показываешь. А он ей: мол, брехня все это, бабы языки чешут, у нас, говорит, отношения чисто служебные, так как она является молодым специалистом и я, мол, помогаю ей как руководитель и старший товарищ.

— Я бы тоже так помогнул раза два… — поддакнул Чекушка и крякнул. — Тут раз в неделю чекушку раздавишь, так вою на весь совхоз. А люди вон чего выделывают, и ничего, как с гуся вода.

— Помолчал бы!.. — оборвал его Меркулов, втайне, про себя, презиравший Чекушку, как только может презирать рачительный хозяин и добрый семьянин человека, зарплату которого идет получать в контору жена. Но выказывать свое презрение не стал: боялся, видимо, потерять собеседника.

— А куда они уехали, знаешь? — спросил Чекушка.

— Да кто его знает, никто толком не знает. В заявлениях написали, что пришлют адрес, куда им документы выслать. А куда… Она-то найдет себе работу, молодая, а он… Работать небось не приучен, всю жизнь в начальниках проходил.

— И будет где-нибудь начальником, не беспокойся…

— Не, теперь уже не будет. Партийный. У них на этот счет строго. Это тебе — к какой хошь бабе подсыпайся, дальше фермы все равно не пошлют.

— Д-да… — пробормотал Чекушка, пораженный, видимо, тем, что и в его положении, оказывается, есть свои преимущества.

— Жил, жил, — рассуждал Меркулов, — добра сколько нажил. Все есть, дети в институтах учатся, первый человек на селе, живи не хочу. И на тебе — все псу под хвост. Не понимаю…

— Любов… — глубокомысленно сказал Чекушка.

И тут Киреев не выдержал.

— Кончай базарить, мужики! — заорал он и швырнул ключ под ноги. — Развалились, как бабы, балабонят! Поехали домой!

— Чего орешь-то… — набычился Меркулов. — Домой, домой… А подборщик так и будет стоять?

— Постоит… Он железный. Завтра механик приедет, пусть он и разбирается с ним, я не нанялся за него ишачить! Поехали!

— Ну, поехали так поехали, — согласился Меркулов. А Чекушка, ни слова не говоря, начал радостно собираться. Раз Киреев сказал, значит, так оно к лучшему. И дело было вовсе не в том, что Киреев звеньевой на прессовании сена, в то время как Меркулов только отвозил тележки, набитые тюками, и привозил пустые, а Чекушка так и вовсе подсобный. Нет, совсем не в этом. Просто мужики чувствовали, что Киреев, хоть он и моложе их лет на десять, имеет право вот так распоряжаться и командовать. Никто этого не устанавливал, все сложилось само собой, и никакие должности и звания не могли поколебать этой неписаной, молчаливо признанной всеми иерархии.

Киреев был худ, черен и костист. В молодости, крепко выпив, любил подраться, да так, чтобы народу в свалке было побольше. Здесь-то его душенька, заключенная в стальную, пружинную взрывную силу костей и сухожилий, разворачивалась вовсю. И сейчас, в сорок лет, он нес свое тело так же легко и пружинисто. Только слегка отяжелел, заматерел, как будто коркой, окалиной покрылся. Мужики перед такими пасуют, а бабы млеют: чувствуют, видно, эту глубоко запрятанную, затаившуюся хлесткую силу. Но он ими особо не занимался: не интересовали.

…Киреев и сам не мог понять, чего он так взбеленился, услышав, наверно, в двадцатый уже раз историю об управляющем из соседнего совхоза, сбежавшем с молодой зоотехничкой. Но было в рассказе Меркулова, в его рассуждениях что-то такое, что задело его, зацепило, выбило из колеи. А что — он понять не мог.

Загнав трактор на машинный двор, он попрощался с мужиками и пошел домой по окраинным улицам, обходя на всякий случай совхозную контору. Настроение было такое, что придерись сейчас кто-нибудь из начальства — послал бы, не задумываясь, куда подальше.

Окраина села, где жил Киреев, была необжитой еще, пустынной. Дома поставили новые, и не дома, а, как их сейчас называют, коттеджи на две семьи. В квартире все на городской лад: и газ, и ванная, и