Юровские тетради - Константин Иванович Абатуров

Эти тетради — о комсомольской юности. Не новую форму избрал автор — вести рассказ от первого лица, главного героя книги Кузьмы Глазова. Кузьма прошел нелегкий путь борьбы за новую жизнь, и хотелось, чтобы именно он поведал читателю, в первую очередь молодому, с чего начиналась новая деревня, рассказал о первой ячейке, о первой селькоровской заметке, о первом колхозе, рождавшемся в тяжелых муках, в отчаянной борьбе с кулаками и их пособниками, по-местному — с железнокрышниками.

Нет, не для славы выбрал этот путь Кузьма — это была потребность взволнованной, окрыленной души. У него было одно желание: как эстафету передать новому поколению дело, начатое в далекой деревушке Юрово, каких много было разбросано в ту пору на Руси.

Трудновато было Кузьме Глазову, как и его сверстникам, но они не хныкали. С мечтой о будущем пахали добытую их отцами землю, порой сами впрягаясь в плуг, познавали «рукомесло», учились азам коммунизма.

И у Кузьмы, и у его друзей были, конечно, ошибки. Кое-что может вызвать у сегодняшнего молодого человека и улыбку. «Не так, а вот бы как надо было это делать», — может сказать он с высоты теперешнего времени. Суди, суди, читатель, но и знай: первопроходцам приходилось идти непроторенной дорогой. Тропка и та не всегда маячила перед глазами, бывало, появится и скроется, ищи ее тогда…

— Кажись, земляк?

— Приглядись…

— Ты, Петрович? Ну, встреча! Постой, дай и впрямь наглядеться. Тебя ведь считали… Одним словом, воскрес.

— Воскрес. Даже самому не верится. Но раз выкарабкался — надо жить…

— Рад, рад. Ну, здравствуй!

— Здорово, Михайлыч!

Встретились они на развилке дороги, у выхода из леса. Одним концом дорога упиралась в починок Шумово, прикорнувший у овражка с дымившимся ольшаником, куда и направлялся Максим Михайлович Топников, другим сворачивала в маячившую на угоре деревню Юрово, куда шагал Иван Петрович Глазов. Топников — невысокий, сутуловатый, цыганисто-черный на лбу — вмятина. Глазов ростом чуть побольше Топникова, такой тонкий, высохший, что казалось, дунь посильнее ветер, и он переломится как былинка в поле. На щетинистом лице его выделялись только резко очерченные серые губы да рыжие с завитками усы. Подслеповатые глаза были напряженно сощурены.

— Многовато, видать, испили твоей крови, Петрович.

— Да и тебе, гляжу, досталось. Где так испятнали?

— Последний раз — в наших лесах.

— Что, и здесь пошаливали?

— Краешком задели.

— Вот те и тихий угол. Домой?

— Мать навещу и в волость. Дел полно, Петрович. А ты, может, зайдешь? Хоть на минутку? Потолкуем.

— Это — после, Михайлыч, а сейчас никак. Вон, гляди, мое Юрово. Кузенка, воротца… Господи, дошел, увидел-таки… — Он поправил за спиной вещевой мешок и поклонился Топникову: — Прощевай пока.

Вечерело. С полей тянуло прохладой. Май в этом году был с сиверком, в середине месяца даже выпал снег. Задерживался рост трав, озими. В другие весны, как это хорошо помнил Иван Глазов, в придорожном черемушнике бывало белым-бело, воздух переполнялся хмельным духом цветения, а сейчас деревья еще и лист не распустили. И все же, проходя мимо черемух, он сорвал веточку, глубоко вдохнул и… защемило сердце: от ветки пахнуло родным, знакомым.

Хоть устал солдат, оттопал пятки, но зашагал еще быстрее. Вон и дом, четвертый с краю, с белыми березами под окнами, с дощатым палисадником. Мимо небольшого пруда обозначилась тропинка, ведущая к крыльцу. Все так, как было несколько лет назад, когда он последний раз приезжал на побывку. Нет, пожалуй, не все. Крыша у конька провалилась, видно, подгнили стропила. Да и палисадник, кажись, покосился. Эх, ты… Но ничего, ничего. Главное — жив ли Серко?

Давно он не получал из дому никаких вестей. Да и куда писать. Кто о нем знал? Кочевал по госпиталям да по больницам. Болезни отняли память. Самое страшное — это тиф. Глазов и сам не знал, где сразила его эта зараза, то ли в поезде, когда после боев с белополяками перебрасывали отряд, то ли на вокзале в ожидании поезда. В больницу доставили в бессознательном состоянии. Тогда, должно быть, и пропали документы. Кому сообщать, если больной не приходит в сознание, не может вымолвить слова, а в карманах никаких бумаг. Тиф долго не отпускал его. Только было стал подниматься, как нагрянул возвратный, и снова опустилась над ним долгая темная ночь. Врачи уже не надеялись на его выздоровление, он таял на глазах. Если порой и приходил в сознание, то ничего не видел: сказалась газовая атака, которая была еще там, на германской. Но в этом, казалось, умирающем теле не погасла воля к жизни. Она и победила.

Никто в доме не видел, как он переступил порог. У дверей, в кути, сбросил с плеч истрепанный в походах вещевой мешок, снял выгоревшую до белизны фуражку и, пригладив заскорузлыми пальцами усы, вышел вперед, за перегородку. Как ему хотелось громко, по-солдатски, с шуточкой-прибауточкой (он любил веселое слово) отрапортовать, что боец такой-то прибыл из «капиталки» на постоянное место жительства в семью Глазовых, но, увидев встрепенувшихся детей и жену, тихо дрогнувшим голосом произнес только одно слово:

— Здравствуйте!

Жена, Марья, с плачем бросилась к Ивану, скрестила руки на темной, будто прокопченной шее его, заголосила:

— Ваня, да ты ли это? Все глазоньки проглядела, ожидаючи тебя. Другие давным-давно возвернулись, а ты как в воду канул. Но, слава тебе господи, теперича ты дома. — И к ребятам: — Детки, это ваш тятька, наш хозяин. Идите к нему!

Первым подошел Алексей, старший сын. Он приподнялся на носки, прижался к отцу, потеребил красные нашивки на воротнике шинели и сказал:

— А я тебя знаю. И ты совсем не тятька, а папа.

— Почему?

— В книжках тятей называют папами. Я читал.

— Ого, грамотей! — ухмыльнулся отец в усы. — Будь по-твоему.

Тут он поманил желтым прокуренным пальцем второго сынка, Кузю. Тот робко подошел к тяте-папе, не смея ни к чему притронуться. Этот человек в рваной, пропахшей потом и гарью шинели был для него таким же незнакомцем, как и все, кого встречал впервые. Висела, верно, дома отцовская карточка, но на ней он был моложе, без землистых складок на лице и без усов, не таким, каким явился сейчас. Гладя вихрастую голову Кузи, отец спросил:

— А ты не помнишь меня?

— Не…

— Где ему, малюткой был, когда ты уходил, — со слезами вымолвила мать.

— И не