Виль Липатов - Анискин и «Фантомас»

— Разве о деньгах мы думали, когда под Оршей в окопах лежали? — тихо продолжает Анискин. — Неужто ради них нас пули живыми оставили? Ну, не может этого быть, Анипадист, чтобы мы для денег живыми остались! Ты не молчи, ты хоть слово вымолви, может, мне полегчает.

Сопрыкин молчит, по-прежнему дымит в пальцах забытая самокрутка.

— Не пойму я тебя, Анипадист! — тоскливо продолжает Анискин. — То ли это от стыда, то ли от того, что жадность заела… А ты на себя еще с одной стороны глянь. Спроси-ка себя ты: «А кого я, Сопрыкин, честный человек, запрещенной стерлядью кормлю?» И ты так ответишь: «Всякую сволочь кормлю!» Хороший-то человек у тебя стерлядь не покупает, Анипадист, хороший человек знает, что если сейчас лов стерляди не прекратить, то ее через пять лет в Оби-матушке ни одной не останется. Поэтому и кормишь ты стерлядью Верку Косую.

Участковый придвигается к Сопрыкину, кладет руку на плечо:

— Ты кури самокрутку, Анипадист, а то пальцы обожжет… Ты кури, а я тебе напомню, о чем мы думали, когда под Оршей в окопах лежали… Вот лежим мы с тобой под кривой березой, табак курим, на небо глядим. Ты вот так же, как сейчас, про цыгарку забыл, она тебе пальцы жжет, а потом ты говоришь: «Ничего я не хочу, Федя, кроме того, чтобы на Обишку хоть одним глазом посмотреть…» Вот что ты мне под Оршей сказал, а теперь… Сердце у тебя болеть не будет, если Обишка пуста станет, как та баба, что родить не может?

Край раскаленного солнца уткнулся в горизонт, солнце уменьшилось, точно от него откусили кусочек, разноцветные лучи затрепетали, рассыпались веером, по реке пронеслась длинная и тревожная волна ряби. Сопрыкин в последний раз затягивается самокруткой, щелчком забрасывает окурок под яр, не глядя на участкового, поднимается. Схватив туес за лямку, он опрокидывает его — сначала на землю вываливаются чебаки, потом струится тонкая, изящная живая стерлядь — царская рыба. Туес кажется бездонным, так как стерлядь все сыплется и сыплется, гора рыбы растет, а Сопрыкин с ожесточенным лицом, с лихорадочно блестящими глазами шепчет и шепчет:

— Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал… Я ее столько много напластал, что ей конца не будет… Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал…

Звезды горят в небе, лунная полоса призрачно перечерчивает реку, далекая крупная звезда уже превратилась в громадный, залитый праздничным светом пароход; он так близок к пристани, что уже можно прочесть на борту слово «Луначарский» и разглядеть на палубе пассажиров. Пароход начинает швартоваться к небольшому деревянному дебаркадеру. Происходит обычное: раздаются тоненькие гудки, стоит на мостике с мегафоном первый помощник капитана, слышно, как по гулкой палубе стучат твердые матросские каблуки; летит на берег тонкая веревка с легкостью. Когда пароход окончательно пришвартовывается, с конца дебаркадера, никому не видимый, на пароходную корму спрыгивает Анискин, юркает в салон третьего класса.

Из салона участковый попадает в пролет, по нему осторожненько пробирается к трапу, через который происходит посадка и высадка пассажиров. Прячась за спины матросов, участковый следит за происходящим…

Сначала толпа течет с парохода на берег, потом — в обратном направлении. Через несколько секунд трап пустеет, и Анискин удовлетворенно ухмыляется: теперь он совершает обратный путь: из пролета возвращается на корму парохода. Здесь можно видеть следующее: бухты тросов, бочки, тюки, корову, меланхолично жующую сено, заржавленный якорь. Анискин оглядывает все это насмешливым взглядом, йотом уверенно идет к бочкам.

— Ваши билетики? — обращаясь к бочкам, спрашивает он. — Про-о-о-шу предъявить билетики!

Витька и Петька встают на ноги.

— Слезай — приехали! — радушно приветствует их участковый. — Пристань «Вылезай-ка!».

Пароход издает тревожный прощальный гудок, и уже не слышно того, что говорит ребятам участковый, а он не молчит: это видно по его движущимся губам и энергичным жестам. Мальчики понуро стоят перед Анискиным.

Сентябрьское утреннее солнце щедро поливает деревню прозрачными голубоватыми лучами. Веселая, хорошо отдохнувшая деревня идет на работу; слышны утренние голоса, смех, музыка из уличного громкоговорителя, и только один грустный человек виден на деревенской улице — геолог Лютиков. Он в привычной нам позе сидит на крыльце милицейского дома…

Не очень весело и в пятистенном доме, сложенном из свежей брусчатки. В одной половине этого дома разыгрывается такая сцена: в кухне за столом сидит белоголовая девчонка в школьной форме и грустно смотрит в тарелку с молочной лапшой. За ее спиной вздыхает мать. Она гладит дочь по голове и говорит:

— Не обессудь, доченька, больше ничего нету… Кассиршу обворовали, нам деньги не выдали… И на завтрак ничего не дам… Потерпи, родная… Да ты ешь лапшу-то, она молочная!

…В другой половине этого дома посредине кухни стоит вихрастый мальчишка и недовольно кривит губы, так как держит в руке кусок черствого хлеба.

— Это что? — недоуменно спрашивает он.

— Завтрак! — отвечает мать. — Отец и без того на работу ушел… Поголодайте, голубчики, если у вас в школе грабители завелись!

Положив хлеб на стол, мальчишка уходит из дома, идет по дорожке, усеянной желтыми осенними листьями; они шуршат и лопаются под его ногами; грустно все это, печально…

А вот еще один дом, в котором царит несчастье. Здесь пожилая мамаша чуть ли не со слезами прижимает к своей пышной груди голову сына и, глядя поверх нее, говорит:

— Ни единой копеюшки в доме нету.

— Ничего, мамуха, ничего! — мужественно отвечает сын. — Перебьемся как-нибудь…

…Однако не все сыновья так великодущны и мужественны. Вот что, например, происходит в большом зажиточном доме. Здесь сын-ученик, видимо, проспал и теперь торопится. Лохматый, капризный, он врывается в кухню, где за столом в горестной позе сидит мать, с порога требовательно бросает:

— Завтрак и двадцать копеек на кино. Гони, матуха, опаздываю. Побаиваясь капризного сына; мать смущенно отводит глаза, морщится, но все-таки преодолевает жалость:

— Нет ни завтрака, ни денег, сыночек! — говорит она. — Ты уж сегодня потерпи, а я вечерком к Маринчихе сбегаю… У колхозников-то деньги есть.

Сын не понимает.

— Гони скорее — опаздываю я!

Мать в отчаянии:

— Нету, нету, сыночек!

Разноцветная толпа школьников потоком вливается в школьную ограду, шумит, буйствует… Над Обью кричат чайки, гремит металл на буровой вышке, в колхозном поле стрекочут комбайны… Недалеко от школы, в пожелтевшем, но еще густолистом скверике прячется Анискин — наблюдает. И по мере того, как мимо участкового проходит все больше и больше школьников, он все самодовольнее потирает руки. Дело в том, что дети сплавконторских рабочих заметно выделяются — они идут в одиночку, задумчивые, обособленные, тогда как дети колхозников ведут себя обычно: шалят, переполнены весельем и энергией… Вот шагает грустная белобрысая девчонка, гордо в сторонке идет великодушный сын, капризно отвертывается от товарищей сын-эгоист, вихрастый мальчишка носками ботинок разгребает сухие печальные листья… Одним словом, сплавконторских ребят можно в толпе различить с первого взгляда, и Анискин торжествует.

— То-то еще будет! — восторженно бормочет он. — Держитесь, Петька и Витька! — И опять восторженно потирает руку об руку. — Ох, и умные же люди директор школы Яков Власович и этот дядя Анискин! Головы!

В классе, где учатся Петька Опанасенко и Витька Матушкин, заканчивается урок физики. Преподаватель диктует:

— Решить задачи номер сто сорок девять и сто сорок восемь.

В классе стоит тот шум, какой бывает за несколько секунд до звонка; у многих ребят есть наручные часы, они нетерпеливо посматривают на них. Наконец раздается громкий веселый звонок — долгожданная большая перемена.

Петька и Витька сидят на задней парте. Лица у них мрачные, тоскующие; они никуда не торопятся, когда весь класс с восторженным ревом спешит к дверям. Класс пустеет. Петька и Витька продолжают сидеть неподвижно, думают свои думы. Наконец Петька поднимается, волоча ноги, идет к выходу. Витька следует за ним.

На школьном крыльце ребята останавливаются, словно не знают, куда идти, да и стоит ли идти. Мрачный взгляд Петьки рассеянно блуждает по школьному двору, наконец задерживается на деревянной скамейке, на которой сидят четверо школьников. Трое из них жадно уплетают завтраки, а четвертый — вихрастый мальчишка — смотрит на них. Что-то в этой картине привлекает внимание Петьки, хотя он еще не понимает ее значения.

Оживающие Петькины глаза останавливаются на группе ребят, сидящих на бревне; опять похожая картина: трое едят — двое жадно смотрят на них… Петька выпрямляется, сжимает губы, спускается с крыльца…