Золото - Леонид Николаевич Завадовский

друг от друга подальше. И снова Жорж поставил вопрос: продаст ли китаец землянку или, может быть, купит ее у него. Китаец выразил желание купить. Его уступчивость Жорж принял за поражение и поставил новое условие: сначала он промоет рассыпанное золото и только тогда будет говорить о цене. Перемыл весь верхний слой на полу и принялся оттаивать свои пески. Промывка краденых песков дала несколько крупиц. Если бы не счастливый улучай, — быть бы голодному. Он благодушно ухмыльнулся.

— Наш с тобой прииск куда богаче. Ну так сколько же даешь отступного за землянку? Так и быть, черт с тобой, бери.

Китаец пошевелил губами, высчитал что-то и твердо назначил два золотника. Жорж расхохотался. Китаец, возмущенный, закричал:

— Твоя брала много штука, твоя нехороший человек. Три штука бери, ладна? — деловито спустил он тон. — Три штука — много нада стучи, многа — таскай.

— Ну, давай. Пользуйся моей добротой. Пойду в зимовье — все равно проиграю.

Китаец сочувственно приблизился к обидчику.

— Зачем играй? Кушай нада. Зачем играй!

— Не везет мне, брат, в последнее время. Терканда Ходил, понимай? В карты тоже — лучше заранее вынь из кармана и отдай без игры. Может быть, с тобой прокинем? Давай? Вот увидишь, что проиграю. Все равно кому не проиграть, а ты малый хороший.

Но китаец качал головой:

— Не надо играй. Кушай нада.

— А черт ее дери с твоим кушай! Заладил, сорока.

Жорж стал решительнее собираться. Он уже не мог спокойно сидеть в землянке, стоило лишь представить игру на нарах в зимовье, горячую закуску и чай. Он выполоскал лоток, дал ему обтечь и на прощанье похлопал китайца по плечу.

— Пошла играй. Некогда мне, а то бы посидел, поболтал с тобой часок-другой.

Случайная удача в землянке на целый вечер сделала лоточника Жоржа центром внимания среди забулдыг в зимовье, но на следующий день он пожалел о своей излишней горячности в игре и щедрости в угощеньях. Он с горечью понял, что лоточничество не может дать ему и сотой доли той независимости и свободы в средствах, которые были до проклятой Терканды. Снова бродил он по ключу с лотком под мышкой, так же озирался, хитрил, и по-прежнему гнали его, как вора. Неудачи продолжали преследовать когда-то бойкого черноволосого шахтера. Редкий день он имел возможность съесть горячее. А голод переносил он очень трудно, боялся панической боязнью, как будто вновь переживал то страшное, что случилось в тайге по пути с Теркандинских ключей. Глаза завистливо блестели на возчиков, всегда много евших с мороза. Запах поджаренного мяса щекотал ноздри и вызывал головокружение.

Не раз, проходя мимо конторы Нижнего, он видел толпу желающих попасть на хозработы — зимнее затишье гнало на верный заработок у треста, — и его мечты шли уже дальше: хотелось непременно попасть на Орочон, где, по слухам, хорошо зарабатывают на подъемном золоте. Два самородка уже сдали с нового богатого прииска.

И вот он, наконец, собрался. Это утро было для него радостным, как переход из темной просечки в светлый штрек. На насмешливую улыбку зимовщиков он не хотел даже отвечать. Расплатился за ночлег и кипяток и вышел в путь. Два-три километра продолжалось хорошее расположение, но чем дальше, тем труднее стало двигаться по дороге. Изгибы просеки казались нарочно придуманными для того, чтобы раздражать его бесконечным заманиванием все дальше и дальше в тайгу. Сопки расплывались в глазах, словно жидкое тесто на столе. Сказались результаты голодовки и невоздержанной жизни. Все чаще присаживался он на бревне или камне. Тайга, как запутанная колючей проволокой изгородь, стояла непроницаемой стеной. Чтобы скоротать пятнадцатикилометровый путь, пытался представить себе свое новое житье-бытье на Орочоне. Оно представлялось похожим на бодайбинское, привольное и богатое. Шахты, шуровка, светлые бараки, своя постель, столовая в которой можно взять две и три порции — были бы деньги.

При прииске, несмотря на сильные морозы, шла оживленная стройка. На хозучастке суетился народ. Непрерывным потоком тянулись обозы с крепежным лесом, строевыми бревнами и дровами. По-настоящему вы глядели подземные выработки. Бойкая жизнь сказывалась в каждом звуке счастливого прииска, которому суждено расцвести в плодородной золотой долине. Жорж остановился возле длинной очереди, уходящей в двери конторы, и спросил человека в пестрой дохе:

— Как, есть золотишко в шахтенке?

— А то ты не знаешь, — недружелюбно отозвался человек. — Не открыли бы хозяйских, если бы не было. Только нашему брату не попасть — горняков берут в шахту, бодайбинцев.

Жорж засуетился: бодайбинцев принимают! Ну, конечно, кто же иначе, как не бодайбинцы, поведут подземные работы по всем правилам? Не амурцы же, старатели. Он тянулся к дверям, толкался локтями. Его хватали за пиджак, крыли по-шахтерски.

— Не пускайте его. Ему надо, а другим не надо!

— Я не с вами буду говорить, понимаете. Горняк я, понятно?

— Был горняк, — крикнул обозленный голос, а теперь — мерзляк.

Будь это раньше, Жорж вернулся бы и спросил, кто это сказал «мерзляк», но теперь ограничился лишь ворчаньем.

— От такого слышу. Лезет всякая рвань, шахту только заваливать!

Он пробился в коридор, где тоже стояла очередь. Пришлось опять со скандалом лезть мимо злых людей. Наконец, очутился в большой комнате; за столом сидел завгор. Развязно, с полной уверенностью в успехе объяснил, где работал и попросил поставить в забой. Но завгор холодно посмотрел ему в лицо и предложил доставить справку о здоровье и союзную книжку. Жорж возмущенно совал уцелевший документ о службе ьа Верхнем, горячился, мешал разговаривать со следующими в очереди. Размахивая руками, искал союз, но ему разъяснили — надо идти на Незаметный. Разыскал медпункт, спрятавшийся в низеньком бараке; фельдшер пытливыми глазами оглядел его с ног до головы, задумчиво положил перед собой листок бумаги и обмакнул перо в чернила. Еще раз внимательно заглянул в желтое лицо и снова обмакнул перо. Молчание встревожило Жоржа. Он совершенно не был подготовлен к подобному приему: недавно еще сильный, крепкий, не знавший, что значит нездоровье, не мог и подумать о своей непригодности.

— В шахту хочу спуститься за самородком, — пошутил он, чтобы смягчить настороженную тишину в приемной, — на верховых холодно в моей дохе.

— А ну-ка, покажи язык, — сказал фельдшер.

— Не языком буду работать, а руками.

— Нам язык нужнее твоих рук.

Жорж первый раз в жизни слышал просьбу высунуть язык и, не совсем доверяя серьезности минуты, мялся около столика. Только на категорическое требование, наконец, показал свой белесый язык. Фельдшер вздохнул.

— Не могу пустить тебя на работу. Рецептик напишу, подожди.

В тишине скрипело перо. Жорж совал руки в карманы, вынимал, глядел на них и вдруг невнятно и