Владимир Попов - Закипела сталь

Люди молча переглянулись.

— Какие уж тут нужды, — нарушил молчание звонкий девичий голосок. — Все нужно, но не дают — значит, нет и спрашивать нечего.

Гаевой мельком взглянул на Петелина и увидел, как тот усмехнулся, довольный ответом.

— Но свет-то нужен? — спросил Гаевой.

— Ясно, нужен. Но раз его нет — то и молчим. Просили директора хоть масла смазочного раздобыть для коптилок, а он глазами поворочал да как буркнет: «Может, электричества захотите? Про войну забыли?»

Кто-то хмыкнул в шапку и боязливо покосился на Петелина.

Было ясно: есть что рассказать, чем поделиться, только обстановка не располагает.

Явно торопясь, Петелин предложил поблагодарить докладчика и закрыл собрание.

Гаевой поднял руку.

— Извините уж, товарищи, если кому спать сегодня не дам. Пройду по квартирам, поговорим.

Шепот одобрения убедил Гаевого в том, что его намерение понято правильно.

В длинном коридоре ближнего барака Гаевой постучал в первую же дверь и попал к седобородому конюху. Комната освещалась печью, возле которой возилась сухонькая старушка, стряпая незатейливый ужин. Она поклонилась Гаевому, опустив к полу узловатую, похожую на хворостину руку, как принято было издревле кланяться сановным людям.

Гаевого это удивило, но радушие хозяев показалось хорошим признаком: вот уж они расскажут. Однако старик упорно молчал, отвечал только «да» и «нет», а то просто пожимал плечами: мол, моя хата с краю. Старуха в разговор не вступала, продолжала возиться у печки.

Как ни старался Гаевой, добился от старика только одной откровенной фразы: «Годы мои такие, что если меня отсюда за язык погонят, трудно работу искать».

В комнате рядом Гаевого встретила бойкая быстроглазая молодайка. Она ойкнула от радости, всплеснула руками — «Так хотелось душу излить самостоятельному человеку!» — и, захлебываясь, скороговоркой принялась посвящать гостя во все дела. Карточки отоваривают с опозданием, вместо крупы дают картошку, промтоваров от начала войны не видали, а ребятенку каждый год двое новых штанов надо, что уж говорить — мальчик. Директору хозяйства на все наплевать. Всю зиму сюда не заглядывает, только по телефону спрашивает, не было ли пожара. А с чего быть ему, пожару, когда коптилка и то не у всякого есть. Разжирел — кожа не вмещает, лошадь под ним на задние ноги садится.

Гаевой смотрел на убогое убранство комнаты этой молодой женщины и думал о том, как бедно живут в этих местах люди. Железная кровать, застланная байковой тряпицей, облезлый стол, две некрашеные табуретки, сундук, служащий, должно быть, лежанкой для ребенка, — вот и все пожитки. Что это? Война? Должно быть, и до войны несладко жилось ей.

— Только не выдавайте меня, товарищ парторг, — попросила она под конец. — А то расправа у нас короткая: под расчет.

Следующий разговор у Гаевого состоялся с бригадиром тракторной бригады — мужчиной лет двадцати семи, с мелкими завитушками иссиня-черных волос и веревочками усов над толстыми губами. Он был похож на цыгана. Беседа не вязалась до тех пор, пока Гаевой прямо не спросил:

— Что же вы молчите? Разве рассказать не о чем?

— А чего вы от меня ждете? Могу сказать: здесь феодализм при социализме. «Ура» кричать не от чего — на это Петелин специалист, а жаловаться? Кому? Вам? Ты-то сам не побрезговал взять от нашего директора два мешка картошки да барашка…

— Что?! Я?..

— Да не строй из себя малолетку! Все берут, знаем. Вон секретарю горкома телку отвезли, а обкомовцам корову яловую угнали. А что овощей перевозили — так и не сосчитать. От нас, рядовых коммунистов, требуете, а сами…

Всю ночь Гаевой просидел с бухгалтером хозяйства, разбираясь в документации. Оказалось, что директор хозяйства систематически выписывал продукты и живность на имя ответственных партийных работников. Нашел Гаевой даже записку о выдаче ему двух мешков картошки и барашка.

Директор всех убедил, что подбрасывает продукты партийным работникам, и у людей создалось впечатление, будто жаловаться действительно некому. Петелина он подкармливал и сделал своим соучастником. Когда, уезжая, Гаевой предложил Петелину явиться на партком и отчитаться, тот нагло заявил:

— А чего мне отчитываться? Дела у меня в ажуре: собрания провожу, протоколы аккуратно высылаю.

Обратно Гаевой выехал на санях в сопровождении конюха. Здесь, в степи, старик разговорился, но нового Гаевой уже ничего не почерпнул. Решение его уже созрело: Петелина надо снять, исключить из партии, директора — судить. Справедливость должна идти рука об руку с непреклонностью.

Вернувшись в город, Гаевой прежде всего заглянул в гостиницу. «Эх, весточку б от Нади! Должна быть. Должна!»

Предчувствие не обмануло: на столе в номере лежало свернутое треугольничком письмо.

Надя писала наспех. Письмо показалось Гаевому обидно коротким и каким-то холодным. Растревожило воображение:

«Занята очень. А вдруг?.. Красивая она, молодая, может всколыхнуть сердце не одному. На войне любовь, должно быть, исступленная, жадная, способная черт знает на что — ведь завтра настигнет тебя, возможно, осколок или пуля и оборвет жизнь. Перед такой любовью устоять трудно… Начнется с жалости, потом… чего не бывает!.. Надя тоже живой человек… Поддастся искушению и не только в помыслах… А может и просто полюбить — какие интересные люди там: герои! Что я в сравнении с ними?» — И тут же устыдился своих мыслей. — «Ходит, бедная, на краю смерти, а я о ней такое думаю!..»

Но это шло от разума, а в сердце залегла тревога.

В парткоме Гаевой просмотрел сводку работы завода за сутки и тотчас вызвал заместителя директора по рабочему снабжению.

Тяжело опустив в кресло свое грузное, размякшее тело, Хлопотов вопросительно взглянул на парторга.

— Как у вас дела на подсобном хозяйстве? — спросил Гаевой.

— Сейчас материалы принесу.

Гаевой остановил его нетерпеливым жестом.

— Меня интересует, как там люди живут?

— Как все. Неважно.

— Давно были?

— До заносов.

— Давненько. Съездили бы — узнали бы, что живут они хуже всех.

— Меня, товарищ Гаевой, о людях первый раз спрашивают, — самоуверенно отпарировал Хлопотов, решив, что так лучше всего обороняться. — Всегда о посевах, уборочной, ремонте инвентаря, о свиноматках, об отеле. В общем, о процентах.

Удар пришелся по больному месту.

— И вы считаете, что если незадачливые руководители не спрашивают о людях, то можно и не заботиться о них? — сдерживая ярость, сказал Гаевой.

— Это, конечно, плохо, — произнес Хлопотов таким тоном, будто речь шла о чем-то постороннем, его не касающемся. — Но у нас есть вещи и похуже. В столовых горячих цехов уже два дня только силос — винегреты разные. Мясокомбинат ничего не дает.

Парторг вызвал директора мясокомбината по телефону, выслушал его и зло протянул трубку Хлопотову.

— Говорите сами.

Когда орсовец, пообещав одолжить горючее, закончил разговор, Гаевой строго спросил:

— Характер выдерживаете? Они не возят потому, что сидят без горючего, а вы им дать в долг не хотите? Где сами питаетесь?

— Там же, где и вы. В литерной.

— Сколько у нас цеховых столовых?

— Двадцать восемь.

— В котором часу обедаете?

— Около двух.

— Так вот. Придется нам с вами на месяц литерную столовую забыть. Ежедневно к двум часам милости прошу ко мне, будем обедать в рабочих столовых и не за перегородкой, где начальству подкладывают куски пожирнее, а за рядовым столом. Обойдем все столовые.

Внезапно у Хлопотова обнаружился темперамент, он горячо запротестовал:

— Это голое администрирование! Вы не имеете права указывать, где мне обедать! Мне литерная полагается, я туда и буду ходить! — И шея его в жирных складках налилась кровью.

Гаевой сорвался на крик. Он кричал, что орсовец обязан в первую очередь беспокоиться о людях, и если единоличное решение его не удовлетворяет, то будет решение парткома, да еще с опубликованием в печати, чтобы все знали.

Отпустив Хлопотова, Гаевой позвонил главному бухгалтеру, попросил провести в подсобном хозяйстве срочную ревизию.

До сих нор авторитет Ротова был непоколебим. В мирное время его завод прекрасно справлялся с планом, непрестанно наращивал мощности. Первые военные заказы — снарядная и броневая сталь — были освоены очень быстро. Ротов гордился тем, что каждый четвертый снаряд, выпущенный на фронте, изготовлен из стали его завода, что танки, одетые броней его завода, громят врага.

А вот ответственный заказ на сверхпрочную броню никак не удавалось освоить. Ротову порой казалось, что почва уходит из-под его ног. Будь он доменщиком, как главный инженер Мокшин, — еще полбеды. Но он был сталеплавильщиком и теперь отвечал за освоение новой марки стали и как руководитель предприятия, и как специалист. Это говорили ему и в обкоме партии. Да и нарком как-то раз недвусмысленно спросил: «Не прислать ли вам в помощь главного инженера-мартеновца?» Ротов понимал, что нарком не собирается заменять Мокшина, которого очень ценит. Просто хочет подействовать на самолюбие. Только нарком не учитывал, что самолюбие директора теперь приглушено тревогой за срыв пуска танкового завода.