Римма Коваленко - Конвейер

А через несколько минут по этим же ступенькам не спеша спустилась бабушка. Лицо ее светилось радостью, празднично светился и новый белый платочек в черную крапинку.

— Пойдем со мной, — сказала бабушка, — покажешь, где тут у вас магазин.

Мы дошли до угла. Мотя, стоявший на пороге своей лавки, сказал бабушке:

— Здравствуйте. С приездом вас. Если ваш гость дал деньги, то все, что вам надо, можно купить здесь, — Мотя вытянул руку, повернулся к нам спиной, приглашая следовать за собой.

Бабушка не спросила: откуда вы знаете, что гость дал деньги? У Моти всегда был вид знающего все. Игнат, наверное, дал хорошие деньги, потому что бабушка купила круг дорогой колбасы, большой кулек пряников и немножко конфет — по штучке-две шоколадных, разных сортов.

Мне она дала пряник. Подержала в руке конфету и тихонько, чтобы я не видела, выронила ее обратно в кошелку, а мне достала из кулька пряник.

— Иди на улицу. Иди на солнышко.

На крыльце Мотиной лавки, откусывая мятный пряник, я терпеливо ждала, когда она купит то, на что смотреть мне нельзя, — бутылку вина. Потом я бежала домой, то и дело подпрыгивая, предвкушая веселое застолье.

У ворот нашего дома бабушка охладила мой пыл. Дала еще пряник и конфету «Василек», шепотом приказала:

— Иди гуляй. Домой, когда позову, придешь.

Это она могла в своей деревне перед Федькой устанавливать такие правила, мне они не подходили.

— Я домой хочу.

Она поглядела на меня с сожалением, посторонилась, пропуская вперед.

— Настырная ты, — говорила вслед, — Ольга с тобой свою жизнь не устроит. Пришел этот, черномордый, а ты тут как тут — третья. А зачем ты ему? Поглядит он, поглядит на тебя и уйдет.

— Он и так уйдет, — объяснила я ей, — он всегда уходит. Нет его, нет, мы уже забудем про него, а он возьмет и появится.

— Постой, — бабушка схватила меня сзади за подол, — а кто он такой? Кем работает?

— Никем, — я знала, что этого говорить нельзя, но что-то уже тащило попугать бабушку, — бандит он. Тюрьма по нему плачет.

— О господи! — Бабушка вскрикнула и опустилась на ступеньку. — Он же прирежет вас.

За стол с собой меня не посадили. Отправили гулять во двор. Вечером, когда я лежала в постели, а они мыли посуду, бабушка допытывалась у матери:

— Добрый он человек, только вид звероватый. Почему говорят, что бандит он?

— Цыган он по отцу, а не бандит, — отвечала мать, — замуж меня зовет. Говорит, если соглашусь, то в другой город жить поедем, чтобы никто не знал, что Рэма ему не родная.

— А ты что?

— Чувства у меня к нему нет.

— Чуйста, — сердясь повторила бабушка, — какая чуйста, когда дите у тебя. Ты что про себя думаешь? Что приданое тебе кто с неба скинет? Нищая ты, как травинка среди камней в этом городе. Если человек хороший…

Она уговаривала мать идти замуж за Игната. Но та будто не слыхала ее слов про замужество. Ударили и оскорбили ее совсем другие слова.

— Нет у нас нищих, — сказала мать, — и богатых нет, и нищих нет. Живем по-среднему, много чего не хватает, но не это главное в жизни.

Бабушка не спросила: «А что главное?» Не могла ее дочь, родившаяся в деревне, живущая в городе, как травинка среди камней, знать ответ на такой вопрос.

В сентябре, за несколько дней до того, как бабушке уехать, случилось много событий. Миша-маленький нашел на улице, недалеко от Мотиной лавки, десять рублей. Лидка проворонила эту находку, и Миша отнес деньги домой. Назавтра весь двор обсуждал поступок Мишиной матери. Она написала про эти деньги объявление и вывесила его на углу дома, рядом с почтовым ящиком. Мишу весь день не выпускали во двор, чтобы он не разболтал кому не надо, в каких купюрах были найденные деньги — рублями, пятерками или одной бумажкой. Лидка объяснила нам, что, если бы он это сказал нечестному человеку, тот вполне мог потребовать найденные деньги себе. Нечестный человек сказал бы: «Я потерял три трешки и один рубль. Отдайте мне мои деньги».

Вторым событием была Лидкина папка с шелковыми шнурками и золотым словом «Musik» на красной поверхности. Появление у Лидки этой папки затмило Мишкину находку, ослепило нас ярким светом непонятной и прекрасной жизни.

А это было так. Лидка пошла на базар за картошкой и по дороге вдруг увидела в палисаднике возле одного дома человек двадцать, а то и побольше — взрослых и детей. Дети были нарядные, взрослые волновались. Любопытная Лидка походила между ними и очень быстро поняла, что происходит. Открывалась музыкальная школа, и эти дети дожидались приемных экзаменов. Лидка заняла очередь и побежала на базар. Когда вернулась, экзамены были уже в разгаре, и через полчаса она вошла в комнату, где сидела комиссия. А еще через полчаса члены экзаменационной комиссии вышли из-за стола и окружили ее.

— Ты должна обязательно учиться в музыкальной школе, — говорили они, — у тебя абсолютный слух. Чтобы ты не передумала, мы дарим тебе эту папку для нот.

Лидка рассказывала все это, и ее рыжие волосы уже не торчали, как прежде, вихрами, а спадали на плечи медными благонравными колечками. Она сразу, в один час, изменилась. Перестала носиться по двору, дразнить маленького Мишу, меня и Осю, а потом и вообще исчезла. Мы изредка видели ее. После обыкновенной школы Лидка со своей папкой шла в музыкальную и там была до самого вечера. Пианино у нее дома не было, и она урывками, когда освобождался инструмент в музыкальном классе, занималась на нем, пока ее не сгоняли.

Мишины десять рублей и Лидкина музыкальная школа на время затмили одно важное событие, которое случилось: Ося, которого тетки и мать обычно не могли дозваться на обед, вдруг подошел ко мне и попросил:

— Вынеси хлеба.

Я удивилась, Ося никогда не то что не просил, но даже не брал еду, когда ему давали. Он отдавал свою долю Лидке и мне, иногда перепадало от него и Мише-маленькому. Само собой разумеется, что, когда Ося попросил хлеба, я, забыв все запреты, повела его домой.

Бабушки не было. Мы поели картошку с салом, попили чаю, поделив пряник на двоих. Я не спрашивала Осю, что у него случилось дома, отчего он такой голодный. В таких случаях я все знала сама. И тут придумала — обвалилась плита, и кастрюли с обедом, полки с хлебом, все рухнуло в огонь и сгорело.

— Ты не знаешь, где родильный дом? — спросил Ося.

Я знала. Родильный дом был там же, где больница, на улице Северной, недалеко от центра. Ося открылся мне. Никакая плита не обвалилась. Они просто перестали варить обеды с того времени, как привезли из родильного дома Анечку. Анечка доводилась Осе родной сестрой, и он по праву ближайшего родственника решил отнести и сдать ее обратно в родильный дом. Я, конечно, вызвалась в этом помочь ему.

Не помню, что нас отвлекло от этой опасной операции. Может быть, появление Игната. Игнат пришел неожиданно, и они с бабушкой весь вечер пытали меня, хочу ли я уехать в большой город, хочу ли, чтобы у меня была меховая шапка и новые ботинки.

Я почему-то отвечала, что не хочу, а сама не отрываясь глядела на дверь, за которой в коридоре ждал меня Ося. Потом пришла мама. Я выбежала в коридор, Оси там не было. И во дворе его не было.

Игнат в тот вечер ушел от нас, как мне показалось, навсегда. Когда я вернулась домой, бабушка и мама молчали, не глядя друг на друга.

— Ты еще с ней хлебнешь лиха, — сказала обо мне бабушка. — Она еще на тебе поездит, если ты будешь ей потакать. Федька никогда бы себе такого не позволил.

Я понятия не имела, о чем она говорит, чего бы «такого» не позволил себе Федька, но ясно было, что он родился и жил только для того, чтобы было чем попрекать меня.

— А ты, бабушка, — сказала я, — если так любишь Федьку, то и ехала бы к нему, а то все не едешь и живешь здесь.

— Уже такая гадость! А что будет? — бабушка смотрела на мать, на меня ей смотреть было противно.

— Надо было этого Федьку, как родился, сразу обратно в родильный дом…

— Замолчи! — Мать положила руки на стол, опустила на них голову и засмеялась.

Утром мы провожали бабушку в деревню.

— Я на тебя не обижаюсь, — говорила мне бабушка, — ты еще маленькая, розум у тебя детский. А на Федьку зла не держи. Он тебе родной. Других родных братьев и сестер у тебя нет. Станете большими и будете друг дружку поддерживать: в беде — помогать, в праздники — радоваться вместе. Ты пошли ему картинку на память, нарисуй своей рукой. А он, детка золотая, спасибо тебе скажет. Когда писать научится — письмо тебе пришлет.

Я слушала бабушку и не могла победить в себе злого, ревнивого чувства к Федьке. Не имел он права быть лучше всех. Не имел права считаться моим единственным двоюродным братом. У меня без него уже хватало родни.

— Я ему тоже письмо напишу.

Письмо я написала на белом в линейку листке печатными буквами. Написала, что Миша нашел десять рублей, что у Лидки красная папка, у Оси сестричка Аня и ранец. Все это было сообщено ему, чтобы в конце сказать: «А ты, Федька, — дурак».