Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.

— Дак мы ж еще ни о каком деле не говорили, — возражает Хват.

— И стоит вам о пустяках разговаривать! — вмешивается Матильда, — Мы вечные труженики, а на него всякую мараль наводят. Пустяк какой-нибудь — бутылку рассыпанной пшеницы подберешь на дороге, а шуму на весь район. Да что это такое за мараль на нас такая! И всем колхозом, всем колхозом донимают! При старом председателе, при Прохоре Палыче, еще туда-сюда, а вас обвели всякие подхалимы, наклеветали на нас, и получается гольный прынцип друг на дружку. — Матильда входит в азарт и уже частит без передыху: — Мы только одни тут и культурные, а то все — темнота. Машка, кладовщица, со старым председателем путалась, Федорка за второго мужа вышла, Аниська сама сумасшедшая и дочь сумасшедшая, Акулька Культяпкина молоко с фермы таскала, а на нас мараль да прынцип, мараль да прынцип. Я ему сколько раз говорила, — указывает она на мужа, — сколько раз говорила: законы знаешь? Чего ты пугаешь статьями зря, без толку? Напиши в суд. В милиции у тебя знакомые есть, чего терпишь?

Шуров не выдерживает и перебивает ее:

— Послушайте, хозяйка! Дайте нам о деле поговорить!

Матильда в недоумении смотрит на него, но не сбавляет прыти:

— Вот вы все такие, все так: «Женщине — свободу, женщине — свободу», а как женщина в дело, так вы и слова не даете сказать. Извиняюсь! Женщина может сказать, что захочет и где захочет. Что? Только одной Домне и говорить можно? Скажи пожалуйста! — разводит она руками. — Член правления, акти-ив!

— Ну, нельзя же вам одной только и говорить, — не вытерпел и Алеша. — Вы вот высказались, а теперь наша очередь: так и будем по порядку, по-культурному.

Скрестив руки, Матильда прислонилась к припечку и замолчала.

— Итак, о деле, Григорий Егорович, — заторопился Шуров, — о деле…

— О каком таком деле? — недоверчиво спрашивает Хват.

Как из ушата холодной водой, Шуров окатил Хвата.

— Вот о каком: первое — люцерну, что накосил незаконно, привези в колхозный двор!

Гришка встает.

— Ай! — взвизгнула Матильда.

— Цыц! — обернулся к ней муж и задал вопрос Шурову: — Еще что?

— Колеса с плужков и ясепьки принеси в мастерскую.

— Еще что? — с озлоблением прохрипел Хват.

— А бутылку возьмем с собой, — заключает Шуров. — Придется ответить!

Гришка вышел из-за стола. Лицо приняло прежнее, внешне спокойное выражение, и только бровь чуть-чуть вздрагивает.

— Ну так как же? — говорит с усмешкой Шуров.

— Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмете — грабеж… Вас угощают, а вы… Эх вы! — он машет рукой и прислоняется к рекламе ТЭЖЭ. Люцерну — не докажете, ясеньки — не докажете, не пойманный — не вор. Купил — и все. Докажите!

— Хорошо, — вмешивается Алеша. Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе — желтая люцерна «степная». Как агроном, он может точно подтвердить, а как председатель — составит акт.

Гришка вздрагивает. Тень страха пробегает во взгляде.

— Понятно? — поддержал Шуров. — А колесико с плуга — номерок имеет. Видишь, оно какое дело, Григорий Егорович.

Гришка опускает голову, не возражая, и рассматривает носки своих сапог. А Шуров добавляет:

— Ты пойми, Хватов! За самогонку — не меньше года. За люцерну — тоже… А? Жалко мне тебя, Григорий Егорович! Ей-право, жалко, а то не пришел бы. — Шуров методично добивает Гришку. — Привык ты, Григорий Егорович, не тем заниматься, чем следует, а остановить было некому… Оторвался от народа, ушел в сторону и стал единоличником внутри колхоза… Может быть, хочешь остаться единоличником по-настоящему? Так мы можем это сделать, и есть к тому все основания. Как, а?

Хватов уже беспомощно и жалобно, хрипло говорит:

— Исключить, значит… Ну… убивайте! — Он неуверенно делает несколько шагов и садится на лавку.

— Позора боишься? — спрашивает Шуров. — Не надо до этого допускать.

— Вы… меня теперь все равно… — Он не договорил и махнул безнадежно рукой.

Шуров подходит и садится с ним рядом. Закуривает. Примирительно говорит, пуская дымок вверх:

— Ну, хватит нам ругаться… Пиши заявление!

— Куда? — спрашивает Хватов не глядя.

— В правление, куда ж больше?

— Тюрьму, что ли, себе написать? — угрюмо бросает Хватов.

— Зачем тюрьму? Колхозную честь соблюсти. Напиши, что просишь принять излишки сена. Ну и… — Он подумал. — Ну и напиши, что хочешь в кузницу молотобойцем. По ремонту инвентаря будешь работать: руки у тебя золотые, силенка есть… А плужки пусть на твоей совести останутся.

— Через все село везти сено! У всех на глазах! — неожиданно закричал Хватов. — Не повезу!

— Тогда… обижайся сам на себя. Я сказал все. — Шуров заткнул литровку тем же початком, поставил ее на окно и встал. — Значит, не напишешь?

— Подумаю, — произносит Хватов после паузы.

— Подумай хорошенько, Григорий Егорович. Мы к тебе с добром приходили… Хорошенько подумай! — повторяет Шуров и обращается к Матильде: — До свиданья, Матильда Сидоровна!

Алеша элегантно протягивает руку Матильде и говорит с нарочито подчеркнутой вежливостью:

— До свиданья, Матильда Сидоровна!

Воскресный день. Где-то поют, где-то пляшут. На бревнах сидят группой колхозники Терентий Петрович, Евсеич, Катков, Настя и другие. Среди них Игнат играет на балалайке, Евсеич следит за калиткой Хвата. Шуров и Алеша вышли из калитки. Евсеич зовет их, помахивая рукой. Они подходят и садятся на бревна. Колхозники сразу же окружают Шурова.

— Никишка-то Болтушок против Самоварова поднял руку на собрании! — сообщает Евсеич.

— Все за вас подняли! — восхищается Терентий Петрович.

А Игнат задумался и говорит:

— Эх-хе-хе! Тося-то уехала… Зря. Ей-бо, зря…

Все притихли. Евсеич толкает Игната с одной стороны, Домна — с другой. Игнат смотрит на того и другого и говорит:

— Ну? Что? Ну, вспомнил. Жалко же такого агронома.

— А правда, кто же у нас теперь агрономом будет? — спрашивает Петя. — Вот Тосю бы…

Шуров мрачен. Алеша отходит в сторону. Настя поднимается и подходит к нему.

Ночь. В хате Терентия Петровича. Петя пишет письмо. Терентий Петрович диктует:

— Так и пиши: «Дорогая, значит, Тося! Шлю нам поклон от себя и от Терентия Петровича, и…»

— Поклоны после. Сначала письмо пишется.

— Чудак ты! Сроду так: сперва поклоны.

— Ну ладно; пусть по-вашему.

— Да не по-моему, а как полагается… «И от Алеши, и…»

Ночь. Игнат на пожарке. Выражение лица у него тоскливое. Он оперся подбородком о кулак и смотрит в темноту говоря:

— Вот, сиди — жди пожару… Уйду! Пусть Алешка другую работу дает — по нраву. Мне Петр Кузьмич какую хошь работу теперь даст. А это что? — осматривает он сарай.

Снова в хате Терентия Петровича. Петя продолжает писать и повторяет написанное вслух:

— «А Игнат Прокофьевич Ушкин о вас часто вспоминает. Он — все на пожарке. И уже не летает с одной работы на другую. — Терентий Петрович слушает Петю молча, — А председателем у нас теперь Петр Кузьмич… А кто будет агрономом — еще ничего неизвестно».

— Как так неизвестно? Пропиши: пущай едет в колхоз.

— Нельзя.

— Нельзя, — подтверждает и Терентий Петрович, покачивая головой. — Ну пропиши, что сушь у нас стоит страшная. Но хлеба хорошие. Тут и ваше, мол, радение есть… Эх-хе-хе! Когда же дожди-то будут!

— «Бабушка моя Марковна посылает вам поклон. А Петр Кузьмич все по ночам сидит в правлении и пишет, а днем в поле. Только плохо ему: один он».

— Пропиши: жениться бы надо, — вставляет Терентий Петрович.

— Нельзя, — возражает Петя.

— Нельзя, — соглашается Терентий Петрович, так же покачивая головой. — Вот, бывало, мы женились — просто. Точно говорю — просто. Матвеевна! — обращается он к жене, которая вяжет чулок. — Как мы с тобой женились-то, помнишь?

— А как же, ты сперва подрался с моим батькой, а на другой день я к тебе и ушла.

— Ну, ну! — осаживает ее Терентий Петрович.

— А венчались-то уже недели через три.

— Да хватит! — перебивает Терентий Петрович.

— Чего хватит? Какой ты был, таким и остался. Чего хватит? — ворчит она. — Не перебивай Петю.

Утро. Почтовый ящик. Петя опускает письмо.

Город. Тося сидит на скамеечке в парке и читает письмо, быстро пробегая глазами.

«Только плохо ему: один он». Тося подпирает ладонями лицо и задумывается. Потом говорит:

— Какие там хорошие люди!.. А ехать нельзя… — Читает снова, но уже вслух: — «Гришку Хвата Петр Кузьмич прижал здорово, а чем это кончится, еще не знаем»… — Тося мрачнеет и снова задумывается.

Гришка Хват выглядывает из калитки своего дома. На улице пустынно. Он отворяет ворота и выводит под уздцы лошадь, запряженную в воз люцерны. У калитки всхлипывает Матильда. Гришка идет сбоку воза, оглядываясь по сторонам. Из куста сирени выглядывают Терентий Петрович и Петя. Терентий Петрович говорит восторженно: