Юрий Дружников - Ангелы на кончике иглы

На улицу Надя выскочила вприпрыжку, довольная собой. Тоненькая и устремленная, улыбаясь, она спешила к метро, и прохожие смотрели ей вслед. Она предчувствовала, что отец дома. Но когда действительно застала его на кухне, вспомнила: он утром говорил, что после совещания приедет рано, а потом снова уедет и ночевать не вернется. Она была уверена, что у него есть женщина, не может не быть. Просто он считает ее ребенком, и это скрывает. И раньше бывало, он неожиданно заявлял, что не придет ночевать — у него командировка. А тут не объяснил причину — не захотел врать. Это уже прогресс.

— Здравствуй, папочка!

Василий Гордеевич сидел без пиджака в белой рубашке с расслабленным галстуком и жевал. Она обняла отца за шею, прижалась к его спине. Из Надиной комнаты доносилась музыка, ласковая и мягкая.

— Это ты включил проигрыватель?

— Да!

— Ты что — влюбился?

Он молча усмехнулся.

— Выбрит тщательней, чем обычно, музыка…

— Побрился в парикмахерской ЦК, пластинку мне подарил мой зам. Все?

— Нет. Куда собираешься?

— Ну, если начистоту, то на дачу, играть в преферанс.

— Там, надеюсь, будут женщины? Давно пора…

— Пора? — Василий Гордеевич опять усмехнулся. — Нет, женщин там не будет. И что значит — пора? Я же не говорю, что тебе пора замуж…

— Ну, не говоришь, поскольку ты тактичный. А если бы я это сделала? У меня есть новый парень… Так серьезно ко мне относится, просто боюсь…

— Новый? Кто?

— Военный. Учится в академии Жуковского — в адъюнктуре… Как ты считаешь?

— Я? По-моему, раз спрашиваешь, то сама не уверена.

— Я-то уверена, — прошептала она ему на ухо. — Но не знаю, как ты отнесешься… Ведь тогда ты…

— Тогда? С этим антисоветчиком?! Про которого ты мне тогда наврала… Его фамилия Ивлев, и он с тобой работал!

— Ну, вот! Сразу ругаешься. С ним давно кончено… Но если хочешь правду, то никакой он не антисоветчик! Он перевел с французского книжку, которую каждый смертный может взять в Ленинской библиотеке. И не в спецхране, а просто так.

— Дело не в этой книге, Надежда! Дело в том, что этот человек может писать не то.

— Это страшно?

— Смотря для кого… Для лиц, идеологически некрепких, опасно. Большинство народа, к сожалению, не отличает хорошего от плохого и может попасться на удочку таким, как твой Ивлев. Я хотел сказать, бывший твой…

— Ты прав, папа! Я все поняла. Хорошо, что для меня это имеет чисто теоретическое значение.

— Ну, вот видишь…

— Скажи, а как тебе удалось? Неужели ты такой сильный, что можешь посадить человека?

— Глупости! Дело, конечно, не в личном, надеюсь, понимаешь?

— А выпустить его можешь? Скажи — можешь?

— То есть как? — Василий Гордеевич встал и затянул галстук.

— Понимаешь, мы расстались, а его посадили. Если бы его выпустили, я б спокойно вышла замуж за моего военного, а так… Пожалуйста! Я редко что-нибудь прошу!

— Нет, Надежда! Ты не понимаешь специфики нашей работы. Дело не в этом Ивлеве. Сейчас мы не хотим изолировать всех, по тем или иным причинам недовольных нашей идеологией. Работу ведем превентивно. Но выпустить — значит показать, что мы слабы, что антисоветчики могут действовать. Да и не я это решаю.

— А кто?

— Партия, народ… Когда, наконец, ты это поймешь? Лучше про Ивлева забудь!

— Хорошо, папочка, я постараюсь… Кстати, как у тебя с диссертацией?

— Надеюсь, все будет xopoшо.

— Я так рада! Знаешь, давай выпьем за то, чтобы у тебя все было хорошо.

— Ну, давай, если настаиваешь…

Василий Гордеевич вынул из бара бутылку экспортной водки, наполнил рюмки, поставленные Надей. Они выпили.

Он натянул пиджак, поцеловал ее.

— Какой ты у меня элегантный, папка! И почти совсем молодой…

Взяв гребешок, она зачесала отцу назад поседевшие волосы, курчавящиеся возле ушей и сзади.

— Такой мужчина пропадает для кого-то!

— Не дури, Надька, — он похлопал ее по бедру.

Закрыв за отцом дверь, Надежда вошла к себе, захватив на кухне бутылку. Она поставила на проигрыватель пластинку, налила водки.

— За твое здоровье, папочка! — произнесла она вслух и выпила, не поморщившись.

Надя налила еще и снова выпила, поднялась, покружилась по комнате в позе, будто ее кто-то держал за талию, села к роялю. Она подстроилась под мелодию, пробрякав ее отвыкшими от этой работы пальцами, и продолжала размышлять вслух.

— Спасибо тебе, папочка, что сделал меня снова свободной! Я, дурешенька, и не подозревала, что это ты. Я не просто Надя Сироткина! Нет, я настоящая роковая женщина! Каждый, кто соприкоснется со мной, будет несчастлив. Благодаря мне убил двоих Боб Макарцев. Из-за меня до полусмерти избит Саша Какабадзе. Стоило отдаться Ивлеву — и он уже в тюрьме. Кто следующий? Кто рискнет и поцелует меня? А ведь я еще молоденькая, ни одного аборта. Еще и любить-то как следует не научилась. Научусь, то ли будет! Где пройду — тюрьма да смерть… Я ведьма, только еще практикантка. Я всего-навсего дочка генерала КГБ. А вырасту — Слава, прости!..

Пластинка доиграла, автостоп не сработал, она продолжала вращаться. Надежда не обратила на нее внимания. Она мягко опустилась на тахту и протянула руку к тумбочке. Наощупь она вытащила пачку барбамила, полежала, лениво прожевывая невкусные, мучнистые таблетки. Возбуждение ее прошло. Говорить дальшей ей расхотелось. Она просто устала. Она подняла голову только потому, что дверь скрипнула: там стоял Ивлев.

— Здравствуй, — сказала она, и блаженная улыбка поплыла по ее лицу. Она нисколько не удивилась: не было никаких сомнений, что он придет. — Не стой так, будто попал не туда.

Вячеслав погрозил пальцем и стоял, не двигаясь. Наде стало весело, она звонко и беспечно рассмеялась, перевернулась на спину и протянула к нему руки, подзывая его пальцами. Он медленно дошел до постели и упал на нее, как стоял, одетый, и сразу закрылись замки ее рук и ног. Голые, без листьев, березы зашевелили у Нади над головой тонкими ветками с прошлогодними желтыми кисточками. А вокруг блестели лужи, и пятачки снега, и мягкая, старая трава.

— Никогда! — воскликнула Надя, улыбаясь счастливой блуждающей улыбкой, гладя Ивлева по плохо выбритым щекам. — Никогда мне не будет так хорошо, как в лесу, на мокрой земле, под березами! Так много хочется для счастья. Но в действительности для счастья не нужно почти ничего.

Выйдя с небольшим рюкзачком, повешенным за обе лямки на одно плечо, Закаморный по зековской привычке глянул направо и налево. Никто у подъезда газет не читал, от стен не отделился и за ним не последовал.

В вестибюле редакции Максим сдал рюкзачок на вешалку. Он постоял спиной к вахтеру, делая вид, что ожидает, пока ему закажут пропуск. И когда вахтер отвернулся, Максим резво скрючился и на четвереньках прополз под столом, едва не коснувшись ног дежурного, как делал это в молодости в лагерях. В коридорах он постарался ни с кем не встречаться, и ему это удалось. Из пустой комнаты Закаморный позвонил Анне Семеновне:

— Анечка! В буфете дают салями…

Вскоре Анна Семеновна пробежала мимо, и он вошел в приемную. Замены себе Локоткова не оставила, и Закаморный понял, что Ягубова в кабинете нет. Максим вытащил из кармана тюбик синтетического клея, отвернул колпачок и, приставив горлышко к замочной скважине кабинета Ягубова, резким движением выдавил в отверстие весь тюбик. Замок схватит намертво, придется ломать дверь. Закаморный спустился к Кашину, приложив ухо к двери, прислушался. Завредакцией сидел у себя в кабинетике, запершись. Максим вытащил еще тюбик клею и повторил операцию. Только бы Кашину не понадобилось сейчас выйти, пока клей не успел схватить.

Повеселев от первой удачи, Максим Петрович с рюкзачком на плече приехал на Белорусский вокзал. Он взял билет до Звенигорода и в полупустом вагоне электрички положил ноги на противоположную скамью. Солнце сияло и пекло, зелень вдоль дороги вдруг вся сразу распустилась, пошла острыми листиками, и, где не видно было мусора и плохо одетого народа, красота брала душу в блаженные объятия, и ничто не раздражало глаз, утомленных превратностями судьбы.

В Звенигороде он долго шагал по краю шоссе, пока не миновал стен Саввино-Сторожевского монастыря. Он повспоминал на ходу основателя его князя Юрия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского, подумал, как усложняется жизнь, но тут же сам и отверг собственный тезис, решив, что ничего не осложняется, все осталось простым и пошлым. С высокого берега открылись Максиму петли Москвы-реки, пространство полей и лесов с залысинами да кустарниками, столь полное воздуха и света, что он на мгновение позабыл, для какой-такой цели сюда прибыл. Купола церковные сияли, восстановленные из тлена. Постояв, Максим поправил рюкзак, двинулся берегом до моста и перебрался по шатким доскам на другую сторону Москвы-реки, где было низко и неподалеку шла дорога. Решил он идти, сколько можно будет, до зеленых заборов, за которыми вылизаны дорожки, да раскрашены купальни, да посажены на цепь моторные катера. И царские особняки в соснах стоят и глядят не на вас.