Вера Панова - Собрание сочинений (Том 3)

— Настя! — Он любил делиться с другими всем, что имел.

Настя прибежала на его голос и тоже немножко полизала пластинки. Но ей, должно быть, они совсем не понравились, она поскорей стала заедать их колбасой.

— Где вы с Митей пропадали? — спросила у нее прабаба, увидев ее опять. — Нам без вас скучно.

И Митя с Настей стали бегать и танцевать, и танцевали до тех пор, пока их мамы не сказали, что пора по домам.

В ту ночь Митя совсем не спал. Только он начинал дремать, как видел Настю с ее черными глазками и с торчащим из зубов сахаром. Ему хотелось бегать с нею, и он громко звал:

— Настя! — и тянулся к ее розовому платьицу, но она убегала от него.

Митя — хороший, это всем известно. Мама, папа, бабушки, дедушки, баба-няня, прабаба — тоже хорошие. Очень хорошим был Сашка. Но вот появился нехороший человек, совсем даже плохой — мальчик Гога.

Этого мальчика придумал дедушка. Почти каждый день он рассказывает хорошему Мите про плохого Гогу.

Этот Гога всего боится.

Этот Гога не хочет одеваться.

Он вечно плачет, так что всем на него противно смотреть.

Он вырвал лист из дедушкиной книги.

Он лезет в кошачью миску и в мусорное ведро.

Он дергает кошек за хвосты и за уши.

Хороший Митя ничего подобного не делает.

Если какая-нибудь игрушка оказывается сломанной, это дело рук плохого Гоги.

Когда однажды в комнату через открытую форточку залетел воробей, плохой Гога стал хватать его руками, чтобы сделать ему больно, а хороший Митя отогнал плохого Гогу и дал воробью крошек.

И Мите нравится слушать про то, как безобразничает плохой Гога. Слушая эти истории, он лучше понимает, до чего хорош хороший мальчик Митя.

Когда Митя ушел с именин, он, прежде чем сесть в трамвай, долго стоял на остановке. То есть, конечно, стояли папа, мама, дедушка и бабушка, а Митю они по очереди держали за руку, иногда поднимая его, чтобы он смотрел в ту сторону, откуда шли трамваи. Еще много народу стояло на остановке, и, присмотревшись, Митя увидел, что недалеко от него стоит и Настя со своим папой. Настю Митя узнал по ее капору, а папу ее — по большой бороде, Митя этой бороды немножко боится, а Настя — ни капельки.

Далеко над рельсами завиднелись огни — подходил трамвай. Он подошел, светя всеми своими окнами, но еще раньше него подошел большой косолапый автобус, и Митя увидел, что Настя со своим папой, с капором и папиной бородой вошли в автобус и уехали, и понял, что теперь он, должно быть, не скоро ее увидит: она жила где-то в совсем другой стороне, откуда приезжают на автобусе.

Это он угадал правильно, она жила на той стороне, которая называется Выборгской и куда ехать надо по мосту через реку.

Там жила Настя с папой, мамой, бабушкой Марией Михайловной, сестрой Машей и игрушками, которых у нее было очень много. В том числе были два больших мохнатых медведя, один коричневый, а другой был когда-то белый, а теперь стал серый. На серой его мордочке чернели только глаза и нос. Однажды он потерял свои глаза, и бабушка Мария Михайловна срезала со старых Настиных туфелек пуговки и пришила их белому медведю вместо глаз, и он опять стал медведь хоть куда.

Была еще коричневая обезьяна по имени Макака, которую Настя особенно любила.

Очень много было разных кукол, и девочек и мальчиков, и мебель, и посуда, и плита с кастрюльками, и разные одежки, которые сшила Маша своим куклам. У одной куклы было даже пальто с воротником из меха.

Были игрушки, которые папа вырезал Насте из бумаги или слепил из пластилина, Настя и сама любила лепить из пластилина, но ей это не всегда позволяли, потому что после этого пол во всей квартире начинал прилипать к подошвам, а Настины рукава были измазаны почти до плеч.

Иногда папа расставлял эти вылепленные и вырезанные фигурки на сиденье большого кресла и говорил, что это театр, и Настя садилась перед креслом на маленькой скамеечке или просто на полу и смотрела представления про Красную шапочку, Серого волка и бабушку, или про Кота в сапогах, а потом сама показывала эти представления маме и Маше.

В куклы папа тоже очень интересно играл — и купали их они с Настей, и спать укладывали, и поили чаем. Папа насыпал в сахарницу настоящий сахарный песок и на игрушечных тарелках раскладывал кусочки настоящей колбасы, а бабушка Мария Михайловна сердилась, зачем переводят добро.

Бабушка Мария Михайловна была украинка и говорила как-то особенно, и Настя перенимала этот говор. Когда какая-нибудь кукла ей надоедала, Настя отсаживала ее в сторону и говорила:

— А иди ты к бiсу.

А когда у нее что-нибудь не получалось, она говорила:

— Не буде дiла.

Она пела по-украински: «Як бы я була цыганкой» и «Йихалы цыганы з ярмарки домой». Бабушка Мария Михайловна этих песен не пела, откуда же Настя их узнала? Они словно по воздуху прилетели к ней неизвестно откуда.

Такие истории, как про зайчика и охотника, Настя уже позабыла, она была старше Мити и читала наизусть:

и дальше до самого конца.

Ей много раз это читали, вот она и запомнила. Она и сама уже знала буквы, знала, что Н — это ее буква, а М — Машина, и даже могла эти буквы нарисовать карандашом.

Папа, укладывая ее спать, пел над нею те песни, которые пели ему, когда он был маленьким. Чаще всего он пел песню про мальчика Юрочку, хотя Настя девочка. Пел он и про то, как у сороконожки народились крошки, и про кота-воркота, и другие песни, тоже очень хорошие. Он их все помнил и говорил, что эти же песни Настя будет петь своим деткам.

И за все это Настя любила своего бородатого папу больше всех.

— Что ты видела во сне? — спрашивали у нее утром.

— Папу, — отвечала она.

— А что он делал? — спрашивали.

И она отвечала иногда:

— Делал подарки.

А чаще отвечала:

— Играл.

А когда на лето Настя с бабушкой Марией Михайловной улетала в Омск к тете Нине, то с мамой и Машей Настя прощалась дома, а папа провожал их и сажал в самолет и не уходил, пока самолет не улетал в небо.

Когда прилетели к тете Нине, Настя сначала ей все рассказывала, но скоро заскучала и сказала бабушке Марии Михайловне:

— Теперь поедем в Ленинград. Надоело в Омске.

И бабушке с тетей Ниной пришлось ее уговаривать, чтобы она согласилась остаться в Омске.

У тети Нины была для Насти приготовлена грядка, на грядке росла редиска. Настя копала грядку маленькой лопатой и выдергивала из земли редиску с длинными хвостиками, а потом за завтраком они эту редиску съедали.

Это было очень интересно, а еще интересней было ходить с тетей Ниной в баню. Ванны у тети Нины не было, и Насте казалось, что в бане мыться куда веселей. Клубился теплый пар, из всех стен торчали краны, из них шумно хлестала вода. Перед Настей ставили полную шайку, и она плескала из нее воду, куда хотела и сколько хотела. А помывшись, они с тетей Ниной повязывали головы платочками и шли домой пить чай с вареньем.

Прекрасней же всего было, когда тетя Нина давала Насте большой зеленый веник и приказывала себя шлепать.

Все лето прожила так Настя, а потом они с бабушкой Марией Михайловной полетели обратно в Ленинград.

Только самолет сел на землю, как к ним вбежал папа и схватил Настю на руки. Он ее целовал, а она трепала ему бороду, она эту бороду за лето почти забыла, а сейчас вспомнила опять.

Дома были мама и Маша, и все игрушки, и ванночка. Мама посадила Настю в ванночку и сказала:

— А ты из нее выросла.

Потом уложила Настю в кроватку и сказала:

— И из кроватки выросла. Знаешь, что? Сложим-ка мы ее и поставим на антресоли.

— А на чем я буду спать? — спросила Настя.

— А тебе новую купим, — ответила мама.

— А на этой кто будет спать? — спросила Настя.

— Пока никто, — сказала мама, — а потом, может быть, у тебя будет братец или новая сестра, и они будут спать на этой кроватке.

— Нет, — сказала Настя, — не надо.

— Как не надо? — спросила мама.

— Не надо их здесь, — сказала Настя решительно.

— А куда же их девать? — спросила мама.

— А мы их пошлем в Омск, — сказала Настя.

Должно быть, ей подумалось: чем оставаться тут и завладеть ее кроваткой и игрушками, пусть лучше в Омске тянут редиску из грядки.

— Вот послушай, как она рассудила, — сказала мама папе.

— Детская ревность, — сказал папа. — Очень естественно.

— Думаешь, ревность? — спросила мама. — А не жадность?

— Ревность, — сказал папа. — Ребенок любит свой мирок и дорожит им и не хочет, чтобы его разрушали. И пусть дорожит, это очень даже хорошо. Если хочешь, это первые зачатки патриотизма.

— Может быть, ты и прав, — сказала мама.