Зултурган — трава степная - Алексей Балдуевич Бадмаев

Церен вручил ребятам по пачке печенья. Зашелестела в руках мальчишек упаковка. Когда страсти вокруг встречи улеглись, а пачки заметно опростались, Церен извлек две пары сандалий. Новый прилив радости охватил обоих братьев. Какие сандалии: легкие, с блестящими пряжками, с дырочками для воздуха! Да еще красные! В разгар невообразимого шума и гама вошла совсем молодая женщина. Блестящие, иссиня-черные волосы были подстрижены чуть ниже мочек ушей. На круглом лице затаилась печаль. Одета она была в легкое и короткое платье с мелкими кленовыми листочками по полю. Она казалась невесомой и свежей, как весенний воздух за окном. Когда вошла, лицо ее озарилось радостью, но лишь на одно мгновение.

— Ах, вот вы где, сорванцы! — накинулась Кермен с упреками на детей. — Дядя Церен устал с дороги, а вы его уже оседлали!

Мальчишки, оставив ее упреки без внимания, наперебой хвалились обновкой, крутились на месте, пританцовывали.

— Церен Нохашкович! — серьезно проговорила Кермен. — Если все это будет продолжаться, я уеду в Чоносы к родителям Шорвы или в Шар-Даван к матери.

— Мама, не ругай его. Он хороший! — захныкали ребята, почуяв в голосе недоброе.

— Ну, что с ними поделаешь! — устало опустилась она на стул.

— Мама, мы пойдем побегаем в сандалиях по улице, — попросил младший, Баатыр.

— Идите, но ненадолго. Саналу нужно успеть приготовить уроки.

— А Санал со мной не играет, — захныкал меньший. — Он все ждет Чотына.

Дети ушли.

Слова Баатыра резанули по сердцу Церена.

— В самом деле! — воскликнула Кермен. — И детей разлучили! Не ожидала я этого от Нины. Ведь любит она, любит!

Церен промолчал. Он не хотел говорить о семейных делах ни с кем, даже с близкими. Разве что с Шорвой, но его нет.

— Не нужно ребят моих баловать, ладно? — попросила Кермен. — Я сама зарабатываю неплохо, пенсию они получают за отца. И родственники нас не забывают. А потом, ведь я калмычка, привычна к самостоятельности.

— Не в сандалиях дело, Кермен! Как ты не поймешь? Трудно мне без детей. Увижу твоих — о своих вспоминаю… Да и все вы не чужие для меня… Ведь пуля-то мне была послана.

Рядом с Шорвой Кермен прошла настоящую школу мужества. Жене начальника милиции в то беспокойное время тоже досталось немало бессонных ночей.

Когда в начале двадцать первого года Шорва перевез жену в центр улуса, она была неграмотной. Но в том же году Кермен пошла в ликбез и с малым ребенком на руках училась читать по букварю. Окончив ликбез, стала посещать школу крестьянской молодежи. Именно посещать, потому что ее, взрослую, не вызывали к доске, не проверяли выполнения домашних заданий. Одноклассниками Кермен были пионеры. Они резвились, шалили, не обращая на нее внимания. Чтобы успевать за этими шалунами, Кермен недосыпала ночей. Перевезла из хотона мать, чтобы помогла ухаживать за малышом. В одну из двух комнат их квартиры она поселила молодых русских учителей — мужа и жену. Они учили ее грамотно писать и правильно говорить, одарили нужными книгами. Начался второй год ее обучения. Она опять сидела на задней парте, но уже в шестом классе. И наконец однажды она пришла к директору и попросила, чтобы к ней теперь относились без скидок, со всей строгостью проверяли задания, ставили оценки. Кермен окончила семилетку. Она была первым председателем улусного женского Совета, а теперь работала секретарем улусного комитета комсомола.

Глядя на нее, Церен всегда поражался ее выдержке, энергии в работе, обаянию. Как иногда сочетается в одном человеке столько редчайших достоинств!

— Я вчера была в Шороне, — заговорила Кермен, объясняя истинную причину своего появления. — Там бедствует три семьи. Этим людям нужно помочь.

— Поможем, Кермен, поможем, — почти машинально ответил Церен, думая о Нине и детях.

Накануне коллективизации в Калмыкию снова завернула жесточайшая засуха, которая дополнилась небывалой за полстолетие зимней бескормицей. Степь утонула в заносах. Люди от изнеможения падали рядом с животными. Были созданы команды по спасению степняков.

И снова Россия протянула руку помощи калмыцкой бедноте. В степь поступал хлеб, была выделена безвозмездная ссуда деньгами, присылали скот на обзаведение.

— Сегодня у нас назначено объединенное заседание исполкома и бюро. В Элисте создан областной штаб оказания культурной помощи скотоводам.

— Что значит: культурная помощь?

— А это значит — не хлебом единым жив человек… Так говорят русские. Нам тоже это понятно. Будем учиться и грамоте и основам научного земледелия.

— А где набраться учителей на всю степь?

— Из Саратова, Астрахани, Элисты и Ростова выезжают бригады студентов, учителей, комсомольцев и учащихся старших классов — всего пять тысяч добровольцев!

— Вот это хорошая весть! — воскликнула Кермен. — Да и мы всем улускомом комсомола тоже двинемся в степь! Сколько еще в отдаленных хотонах закрепощенных невежеством наших ровесниц!

— Хорошие слова говоришь, Кермен! Ты будешь заместителем начальника штаба культпохода комсомолии в степную глубинку.

— А кто будет начальником штаба?

— Скорее всего секретарь укома…

— Может, не нужно меня в заместители? — замялась Кермен.

— Как это не нужно? — удивился Церен. — Нужно! До женщин в улусах грамота еще совсем не дошла. И тебя они охотнее послушаются, чем любого из нас.

Кермен согласно кивнула и вдруг переменила разговор:

— Соберите грязное белье! — приказала она. — Завтра приду постираю.

— Но, Кермен!.. Разве ты забыла, что я солдат и всему обучен?

— Ну, а мне не полагается забывать, что я женщина, — ответила Кермен с обычной своей мягкой улыбкой.

1

Бергяс будто в воду канул. Улусная милиция установила наблюдения за наиболее вероятными местами появления бывшего старосты. Присматривали за домом, где поселилась Сяяхля с дочерью. Но Бергяс не давал о себе знать. Со временем в улусе стали думать, что убийца Шорвы уехал из Калмыкии. Однако Бергяс и не думал отбиваться от дома. Жил он в дальнем, заросшем лесом отроге балки, жил тихо и незаметно, как притаившаяся мышь, подогревая собственное тело и ненависть, клокочущую в его душе, слабым костерком. Так, греясь целыми днями и раздумывая, он искал пути выхода из этой его жуткой, полузвериной жизни в полутемной норе. Сначала он хотел бежать, прокравшись в дом и забрав с собой золотишко. Когда же первый страх прошел и он обжился в земляном жилище, когда ненависть ко всем нохашкам заговорила с прежней силой, он решил довести до конца свою задумку — убить Церена. И чуть ли не убил, прокравшись ночью к освещенному окну. Палец уже потянулся к курку, но, словно выстрел, пронзила его мозг внезапная мысль: «А как же Сяяхля, а дочка?» Нет, он не станет