Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Как-то справится веточка-волосинка?

А само Ручьевское отделение?.. Ничего, вытянем. Оправдаем.

«Что же, Ксенечка, теперь ваши позиции ох как укрепятся!» — вспомнилось ей восклицание Готовского. Но разве и без того не прочны позиции главного инженера Ручьевского отделения Зоровой? Значит, тут что-то еще?.. А тот раздумчивый, пристальный и оценивающий взгляд начальника дороги в машине, когда ехали с химкомбината?.. Готовский, он в ближайшем окружении Глеба Андреевича. Осведомлен. К тому же не из тех, кто взболтнет что-нибудь зря.

Она вышла на проспект Маркса. Москва, весенняя, солнечная, шумящая под высоким и гулким, лазоревым небом, никогда еще не казалась ей такой прекрасной.

Когда там, в кабинете, Зорова сказала: «Самое разумное — оборудовать обе станции», — она и подозревать не могла, насколько эти слова отвечают мыслям Долгушина. Трансмаш становится реальностью, и уж где-где, а в Ручьеве мехгорка теперь необходима. Но вот беда, сам процесс строительства ее изрядно стеснит станцию, выключатся несколько путей. А Трансмаш прибавит Ручьеву нагрузку будь здоров! Но все равно мехгорку строить надо, как надо начинать другие капитальные работы на технически слабо оснащенной Ручьевской линии, какой помехой они в первое время ни будут. И хотя Долгушин знал, как глубоко обосновано — экономически и географически — решение возвести Трансмаш именно в Ямщицкой стороне, он вздыхал: эх, кабы в другом месте!

Видел он и правоту обкома партии: в назревающей ситуации может в какой-то мере спасти замена ручьевского нода более решительным и разворотливым человеком.

Если бы даже обком не назвал Баконина, Долгушин сам подумал бы о нем. Но загвоздка была в позиции начальника Средне-Восточной. Глеб Андреевич вроде бы и не соглашался, что Веденеев не потянет в новых условиях, но и насмерть за него не стоял. От обсуждения кандидатуры Баконина сначала уклонялся, а потом выдвинул возражение: рано. Пусть еще годика два главным инженером поработает. Долгушин разбил этот довод. Тогда Глеб Андреевич выдвинул новые. Нельзя сказать, что они удивили: Баконина всегда обвиняли во всяческих «само» — самонадеянности, саморекламе… Ну, а излишняя скромность, застенчивость лучше? Часто под застенчивостью-то как раз и скрывается непомерное самолюбие: человек паче всего на свете боится сказать что-то не так, потерять в глазах людей, плохо выглядеть. Сколько ценных мыслей, сколько талантов похоронено из-за этой застенчивости, нерешительности, черт бы ее побрал! Но начальник дороги не сдавался, нагромождал доводы. Было неясно, долго ли он намерен упорствовать, уступит ли вообще? Как-никак последнее слово оставалось за ним — это Долгушин хорошо сознавал.

А Зорова… Конечно, можно было дать знать — нет нужды ей ехать, поскольку и копья ломать нет нужды. Но проскользнуло у Глеба Андреевича — изучает он и такой вариант: Зорова. Так что совсем нелишне было понаблюдать ее — тем более в споре с таким ухватистым парнем, как Баконин. Да вот не вышло спора. Оставалось еще раз побеседовать с Бакониным, еще раз выверить как свое отношение к нему, так и свои возражения Глебу Андреевичу.

— Скажи, Михаил Сергеевич, ты это сегодняшнее заявление о мехгорке с нодом согласовал?

— А если бы не согласовал, так что?

— Ты не задирай, не задирай! Скажи прямо — давно решил, что у меня вот так все скажешь?

— Здесь, в Москве, решил.

— Значит, твой нод ничего не знает.

— Знает. Я ему звонил.

— И что он?

— Пообещал к награде представить.

— Ясно-понятно. Значит, сам нод, если бы он приехал, а не ты, промолчал бы? И ведь никто бы не упрекнул, а? Никто бы не докопался. Уж на что я изучил вопрос, а мне и в голову не пришло… Промолчал бы, значит. Еще бы: имея такой запас прочности, вы бы как сыр в масле катались… Все это так, но ведь ты, Михаил Сергеевич, нода-то вроде в лужу посадил?

— Неправда. Мы с ним еще до моей поездки трахнулись лбами по этому поводу.

Что ж, так, видно, и было. При всем своем честолюбии Баконин на коварство, на подножку неспособен. Хотя грешок, конечно, есть: не упустил случая подать себя.

— И что ж, вы часто лбами трахаетесь? Искры из глаз?

— Дело делаем, а целоваться-миловаться не обязательно.

— Добрые отношения тоже вещь не последняя. Это я на будущее. Придется же и тебе когда-нибудь отделение принимать.

— Смотря какое.

— Ишь ты!

— У меня сейчас отделение — грузооборот больше, чем на всех железных дорогах Англии.

Долгушин остро глянул на него. Баконин понял.

— Что вы, Марк Денисович! Я в мыслях не держу. Нод у меня как нод. На месте человек. Это я вам как на духу. Но уж если до конца, без утайки — на отделение вроде нашего я бы… Руки свербят.

— Подумаем, не спеши… Скажи, за какое ты там новшество в капитальном ремонте пути ратуешь?

— Вам уже сказали? Это хорошо!

Воодушевившись, он объяснил, в чем дело.

— Интересно! — Долгушин сделал пометку в настольном блокноте, — Посоветуюсь с путейским главком.

— Интересно-то интересно…

— Не поддерживают ноды?

— Не перестаю твердить: каждый копнит свою копну.

— А ты о своей копне не печешься? Стянешь к себе тяжелую технику со всей дороги — накопнишь будь здоров!

— Закончу — тотчас отдам всю технику следующему отделению.

— А тебе не верят. Считают, за счет других вырваться хочешь.

— Можно начать с любого другого отделения.

— Вот это уж иное дело. С Ручьевского, например.

— Эх, Пирогов не в форме! Ничего, не я буду, если не увлеку его. Будет ажур. Завтрашний день за моим методом.

Ну Баконин, ну Миша! Как сказал Глеб Андреевич, так и вышло: гроханул-таки — «мой метод». Уже «мой метод». Но это, дорогой Глеб Андреевич, деталь. А в целом шатковато тут у тебя, шатковато. Конечно, хитрит немного Миша. Хотел, хотел с себя начать. Рвануть. Верен себе. Уж он-то любит, чтобы его копна встала раньше других и выше других.

— Значит, с Пирогова, как прежде, глаз не сводишь? Дайте мне точку опоры, и я переверну мир. Говорят, на Ручьеве-Сортировочном Пирогов был именно такой опорой?

— До Архимеда мне!..

— Уж ты скромник!

— Не понимаю, к чему вы все это? Никто на Средне-Восточной не ценит так Пирогова, как я.

— Опять «я».

— Но если я действительно ценю. В конце концов, я, а не кто-то другой, его из управления вытащил.

— Ты?

— Именно я. Он у Готовского в службе сидел. Не знаю, представляете ли вы, что такое Готовский.

— А ты, Глеб Андреевич, об этом ни слова. Не чисто, дорогой, не чисто!

— О Готовском я, Миша, примерное понятие имею. Но духом-то Пироговы посильнее Готовских.

— У нас на одного Пирогова сто Готовских.

— Хватил! Хоть поубавь. Скажем, не сто, а десять.

— У меня своя арифметика, у вас — своя.

— Своя, Миша, своя. На Пироговых еще и Баконины есть… Ну, ну, согласен, что и я лишку хватил. А только кому вершки, а кому корешки, такая дележка негожа. Пусть Баконину будет баконинское, а Пирогову — пироговское.

— Что это вы меня сегодня?

— Как игумен, да? Но ведь ты не прочь отделение взять. А у нода людей-то тысячи. Вот и боюсь, как бы нам обоим не промахнуться. Скажи, а правда, что когда в Ручьеве тебя депутатом облсовета выдвинули, ты сам свою биографию писал? Ну, ту, с которой избирателей знакомят.

— Подкорректировал.

— Основательно?

— Пожалуй, да.

— Не постеснялся?

— Сейчас я вам отвечу, Марк Денисович. Дайте с мыслями собраться… Коли человека выдвинули депутатом, избиратели должны ясно видеть — за что, за какие качества. Не перечень должностей видеть. Что должности? Дела каковы. Конкретно, определенно. Что человек сумел. Сам, а не его коллектив. За коллектив легко спрятаться. Что его собственная голова сварила. Покажите, чтобы на ощупь можно было почувствовать: что, где, когда. Не общие слова — энергичный, инициативный, умелый… На этих общих словах иные вверх, как воздушный шар, прут. Да, я перелопатил тогда весь текст. Кто-то по объективке написал. Я переделал. И все должны так. А если человеку нечего о себе сказать, какого черта он соглашается, чтобы его депутатом выдвигали? Объективка! Вот гнусное словечко! А ведь в ходу. Напишите объективку, дайте на человека объективку. Да у иного объективные-то данные ого какие! Тут тебе и партстаж, и образование, и должности. Объективка есть, субъекта нет.

— А и в самом деле, Глеб Андреевич, ну что значит — Баконин разрекламировал себя? Вряд ли горком допустил бы. Коли отпечатали, значит, согласились.

— Как же, Миша, все-таки быть с таким качеством, как скромность? И не прикидывайся, пожалуйста, что не понимаешь меня! — Долгушин встал. — Нашу беседу ты в памяти заново прокрути. Как магнитофонную ленту. И в замедленном темпе. А в общем, успехов тебе!