Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Но есть и другая категория литераторов, которая, как рыба, вытащенная из воды на берег, задыхается, если теряет прямое соприкосновение с жизнью, если не видит своих героев, не разговаривает с ними, не угадывает ход их мыслей, подталкивающих к действию. К этой категории принадлежу я, не зная — хорошо это или плохо. Для самого писателя и для читателей. Во всяком случае, лично мне это создает дополнительные профессиональные трудности. Расставшись со своими скитаниями по саянской тайге в поисках хорошей добычи, я теперь, аллегорически, все равно продолжаю свои скитания. По житейским горам, обрывам и перевалам, в сиянии солнечных дней и в слякотной мерзости. Ищу добычу.

Но есть такая пословица: на ловца и зверь бежит. Мой «зверь» ходит вокруг меня пока еще большими табунами. Поиск не труден. Это жизненные впечатления и наблюдения, отложившиеся в сознании, в памяти, в душе столь мощным пластом, что много времени еще понадобится мне, чтобы его разработать.

Теперь хочется объяснить, почему меня не только фотограф спутал с молодым матросиком, но собственно и я сам не очень-то хотел бы отказаться от столь привлекательного для меня профессионального сходства.

Дело в том, что уже после того, как я прекратил заниматься чисто охотничьими и лесными промыслами и судьба из глухой тайги меня снова вытащила в город и превратила сперва в столяра-краснодеревщика, а после службы в Красной Армии в бухгалтера, я поселился опять-таки на реке. С тех пор и навсегда для меня самой любимейшей — на реке Енисее. Стал служащим крупнейшего по тем временам в Сибири лесопромышленного и лесоэкспортного треста, владения которого захватывали часть Иркутской области, весь север Красноярского края и все притоки Енисея, включая Ангару и Тунгуски — Подкаменную и Нижнюю. Не говорю уже о малых реках и справа и слева. Управление треста находилось тогда в Енисейске, а ныне всемирно известную Игарку, ее лесопильный комбинат и морские причалы начинал строить именно наш трест. И я как раз оказался «финансовым богом и контролером» этого строительства, И вообще всего строительства лесопромышленных предприятий на Енисее и Ангаре.

А коль так, и тайга и сплавные водные артерии, плоты, пароходы, баржи и, главное, люди, трудом своим связанные со всем этим, — снова остро вошли в мою душу. Вернее, и не покидали ее, только теперь предстали в ином живописном цветении.

Кстати, и еще об Игарке. О тех ее начальных днях, когда там над бескрайной тундрой летом стоял неумолчный комариный звон, и немногочисленные деревянные домики — балки — словно бы плавали на болоте, густо затянутом жирной троелисткой. Смешно вспомнить теперь, как я был напуган дуплетом из двухстволки, ночью, во время крепкого сна, прогремевшим над моим ухом, как я вскочил, озирая маленькую комнатку, наполненную синим пороховым дымом, который медленно вытягивался в распахнутое окно. Солнце било прямо в глаза, а начальник строительства Игарского комбината Евгений Николаевич Деспотули, у которого в балкй я нашел себе приют, стоял в одних трусах и счастливо улыбался. Оказывается, своим дуплетом он подстрелил сразу пять крякв из большого табунка, усевшегося кормиться на тундровое озерцо под окном его балкб. Насчет же ночного солнца я не обмолвился, в конце июня на широте Игарки оно не заходит за горизонт.

Такими экзотическими эпизодами вообще изобиловала моя служба в лесной промышленности. Она, эта служба, не только способствовала бесчисленным поездкам по отдаленнейшим местам лесозаготовок и сплава — она меня неумолимо, в силу самой профессии, обязывала к этому. И когда наступал обычный мой отпуск, меня опять-таки тянуло не в столицу и не на ласкающе теплое Черное море, а в тайгу; да в тайгу, куда поглуше, да по Енисею вплоть до устья, где еще за семьсот километров до впадения в Карское море он совершенно теряет свои берега, разливаясь необозримо.

Сколько раз и сколько десятков тысяч километров я проплыл по Енисею и по таким его могучим притокам, как Ангара, известная теперь всесветно своей первой в Енисейско-Ангарском каскаде грандиозной Братской гидроэлектростанцией — не ведаю. Могу сказать, что судовые и плотовые хода этих рек я знаю не хуже любого «речного волка» и поставь меня к штурвалу, по памяти проведу пароход вдоль всей реки, не заглядывая в лоцию, до того знакомы мне все пороги, опасные перекаты, отмели и крутые излучины с вонзившимися в них острыми утесами.

И хотя на пароходах, как и все, именовался я пассажиром, но терпеть не мог валяться на мягкой постели в каюте, а все время проводил на палубе, толкаясь среди народа, вслушиваясь, о чем толкуют люди между собой; либо спускался в машинное отделение, где неутомимо пощелкивали горячие поршни двигателей, а механики в промасленных спецовках наблюдали за их работой; либо поднимался в стеклянную рубку с пугающей надписью «Вход посторонним строго воспрещен» и с разрешения капитана на какое-то время становился к рулевому колесу. Словом, на деле был абсолютно своим человеком, незаметно для всех членов экипажа от матроса до капитана входил в их жизнь, а они, не подозревая этого, постепенно становились персонажами моих книг. Сперва в писательском сознании, а потом и на страницах рукописей. И мне нравится писать именно так, все рисуя с подлинной натуры, и только кое-что добавляя для заострения сюжета, без чего читать книги бывает скучно, как бывает невкусным хлебать суп без соли, добавки перчика, лаврового листа и других ароматных приправ.

Так возник перед моим писательским взором Костя Барбин. Но не как уникум среди товарищей по работе, а наоборот, как органическое соединение наиболее свойственных каждому речнику особенностей характера. Ну, а жизненный путь Кости Барбина, записанный мною в этих трех повестях, — жизненный путь Барбина, мне думается, также вполне обычен и типичен для нашей молодежи. Думается, не удивит моих читателей и тот стремительный прыжок, что сделал Костя Барбин в своем развитии от первых страниц к последним страницам книги, — из чуточку озорного, малоопытного матросика он стал студентом-заочником строительного института да к тому же еще и пробующим силы в литературе. Объясняется это, с одной стороны, именно тем, что подобные «прыжки» совсем не диво для современной молодежи, скорее, правило, а с другой стороны — писателю все-таки больше пристало звать вступающего в самостоятельную жизнь молодого человека вот к таким целеустремленным прыжкам, чем к тоскливому и бесцельному шатанию в ожидании неведомо чего.

Для ясности. «Барбинские повести», по календарю, отнюдь не начало моего писательского пути. Начинал я доверительным разговором с читателями об Алексее и Катюше Худоноговых, разговором впоследствии образовавшем «роман в рассказах» — «Каменный фундамент». В ряд с ним сложились повести «По чунским порогам» и «Журавли улетают на юг». Все это — тоже о молодости, о той зоревой поре человеческой, когда, что называется, при перемене погоды косточки еще не мозжат и потому пишется с особо веселым придыханием; об очень серьезном, не поверхностном — и очень серьезно! — а все же пока не сдвигая кожу на лбу в глубокие складки. Тем более, что все это писалось от непосредственного восприятия жизни, и чаще — от прямого участия в ней.

Помню, к примеру, как сплавная бригада, сплошь состоявшая из девушек и женщин, при лоцмане-старике, провела огромный плот из Богучан до Игарки, не потеряв ни одного бревна. А это была поздняя осень, со штормовыми валами на Енисее, в низовьях подобному морю. Не хватало буксирных пароходов, девушки направляли плот реями и тяжелыми волокушными цепями. По опасной реке они проделали путь почти в две тысячи километров. Навстречу им, спасаясь от холодов, летели журавли, а девушки с плотом, сквозь леденящие дожди и снежные метели, упрямо пробивались на север. Мне самому довелось проплыть на этом плоту. И я написал повесть «Журавли улетают на юг». Вряд ли я сумел бы ее выдумать.

И герои «Каменного фундамента» в человеческой основе своей тоже не вымышлены. Как не вымышлена и драма со спасением замороженного леса и «замороженной» души Марии Баженовой в романе «Ледяной клад».

Иногда меня спрашивают: почему я от жгучих проблем современности порой удаляюсь в историю. Но, во-первых, рубежи XIX–XX веков не древняя история, это история революции, положившей начало Советскому государству, а мы не «Иваны не помнящие родства»; и во-вторых, — многое в нашей действительности имеет вполне живые, свежие корни, питающие нас светлой героикой тех времен. Трехтомный роман «Хребты Саянские», которому я посвятил восемнадцать лет творческого труда, и на параллелях с которым написана добрая половина других моих книг, это разрез и по вертикали и по горизонтали всех социальных слоев общества в годы прокладки Великого сибирского железнодорожного пути, зарождения подпольных марксистских кружков, первой русской революции и жестокого ее подавления карательными экспедициями Ренненкампфа и Меллера-Закомельского. Как об этом забыть? Как не рассказать современному молодому читателю?