Григорий Глазов - Ночь и вся жизнь

— Жорж? — удивился Гурилев, переходя дорогу.

— Здравствуй, Антон. — Брат поднялся.

Они не обнялись, лишь коротко соприкоснулись ладонями, хотя виделись последний раз лет пять назад.

Развела их давняя размолвка еще в 1923 году.

Прапорщик с 1915 года, Георгий четыре месяца провел в немецком плену, бежал, с любопытством встретил Февральскую революцию, не понял и не принял Октябрьскую, добрался до Архангельска, там поступил служить в аппарат Верховного управления Северной области, однако после того, как англичане прибрали к рукам Верховное управление, разочаровался, уехал, мыкался по стране, приглядываясь, перебивался случайными заработками, не желая служить ни белым, ни красным. Вернувшись после гражданской войны из странствий по взбудораженной, голодной, омытой и кипевшей стране, Георгий — инженер-путеец — устроился на железную дорогу в Юзовке, в восьмидесяти верстах от родного города, куда изредка наезжал. Человек прямолинейный, вспыльчивый, работал он много, честно, не суетясь, самолюбиво боясь чьих-нибудь подозревающих взглядов — намека на его прошлое…

К тому времени, когда Георгий вернулся в родные края и уже работал в Юзовке, Антон служил счетоводом в финчасти штаба 80-й стрелковой Донбасской дивизии и был уже женат на дочери котельщика Верочке Чубаревой, конторщице Особой продкомиссии 1-й Донецкой трудовой армии.

Ничего этого Георгий Борисович не знал, а случайно узнав, был обескуражен, потрясен и, не медля, поехал к младшему брату за объяснениями. Прибыв, домой к нему не пошел, а долго в ожидании конца рабочего дня торчал у проходной штаба, где часовой-красноармеец стал уже на него настороженно поглядывать.

— Нужно объясниться, — сухо сказал Георгий Борисович вышедшему Антону. — Через сорок минут я уезжаю рабочей дрезиной. На станции и поговорим…

Они устроились в пристанционном скверике под высокими тополями, все вокруг было устлано их пухом, он раздражающе лез в глаза, за ворот. Стояли четыре столика, куда подавали мутное и невкусное пиво с солеными ржаными бубликами. Взяли по кружке пива.

— Зачем тебе нужна была эта женитьба? — без обиняков спросил Георгий Борисович. — И почему ты не сообщил мне? Скрыл?

— Свадьбы не было, — засмеялся Антон, — поэтому ты и не был уведомлен.

— Не паясничай, — строго перебил брат. — Я задал тебе вопрос и жду ответа.

— Какого отчета ты от меня ждешь? — спросил Антон. — И по какому праву? Тебя смущает, что Вера из простой семьи?

— Меня не смущает! Меня возмущает твоя женитьба на ней.

— Но и мы ведь с тобой не голубых кровей. Откуда в тебе эти амбиции? Ты что, оцениваешь людей в зависимости от их происхождения? — спросил Антон, чувствуя, как немеют губы, как их щекочет лопающаяся пивная пена.

— Не в том смысле, какой ты имеешь в виду. Я не перебегал на другую сторону улицы, если навстречу попадался провонявший потом грузчик. И чтоб тебе было понятно до конца и навсегда, знай: я ненавидел двор Романовых — сплошь немецкая сволочь. Они прикрывались русской фамилией, дабы удобней устроить свои задницы в русском троне. Я презирал Корнилова и Деникина, клянчивших у французиков и англичан снаряды, патроны, пушки, штыки, чтобы рвать на куски тела русских мужиков…

— Позволь, но ты был в Архангельске, а потом умыл руки…

— Минуточку… А, черт! — Георгий Борисович раздраженно снял прилипший к мокрым от пива губам тополиный пух. — Это безнравственно — унижаться и просить французскую пулю, чтобы выпустить кишки русскому мужику.

— Значит, отечественной — нравственно?! — улыбнулся Антон.

— Это была наша, русская свара, и не их ума дело, как и чем мы бы ее решили.

— Революцию ты называешь «сварой»?! Ты — интеллигентный человек?! — Антон мелко барабанил пальцем по краю кружки.

— Нам не нужна была эта революция. России было достаточно Февральской.

— Опомнись! Не нужна была революция?!

— Что получил от нее лично ты? Женился на комсомолочке и остался недоучкой. Ты погряз в узеньком мире этой семьи, для которой чья-то духовность — повод для презрения… На ком ты женился, Антон? Разве нашей семье грозило вырождение, разве она нуждалась в этаком обновлении?..

Пожалев тогда брата, Антон не сказал ему, что отчасти именно он, Жорж, виноват в том, что Антон воздерживается от поступления в институт, где пришлось бы без утайки высказаться о странной жизни Жоржа в годы революции и гражданской войны и о его взглядах, прошлых и нынешних… Отставив кружку и усмехнувшись, поманил брата пальцем, зашептал:

— Хочу тебе открыть одну нашу семейную тайну. Я случайно узнал ее от покойной мамы. — Он выжидающе посмотрел на брата. — Недалеко отсюда, в Селидовке, живут переселенцы-меннониты. Очень давно они пришли туда из Северной Германии. В 1890 году во время ночного пожара в своей хате погибла семья крестьянина-меннонита, муж и жена. Чудом уцелел двухмесячный мальчик. Его усыновил директор реального училища. Дал ему свою фамилию, и мальчик, родившийся в семье немецких сектантов-анабаптистов, стал православным. Директор училища — это наш с тобой отец, Жорж… — Антон сделал паузу.

— А мальчик? — покусывая губу, спросил брат.

— Ты, Жорж.

— Врешь, — тихо сказал Георгий Борисович, упершись грудью в стол. Побледневшее лицо его было так близко, что Антон увидел маленький спиральный волосок, проросший из родинки.

— Почему? — приблизив и свое лицо, спокойно спросил Антон. — Разве в этой истории что-то сверхвозможное?

— Нет, конечно… Но я… не мог… я…

— Значит, этот вариант тебя не устраивает? Есть другой, третий, пятый, десятый!.. Скажем, усыновленный двухмесячный мальчик мог оказаться сыном бердичевского шорника, который погиб с семьей во время погрома… Этот вариант тебе больше подходит? Или ты отказываешь нашему отцу вообще в благородстве?

— Ты врешь… Врешь, Антон… Понимаю тебя, понимаю…

— Вот и хорошо, мой единокровный, — отодвинулся Антон. — Это тебе ответ на все и, в частности, на вопрос о моей женитьбе. В доме я тебе не отказываю, все-таки — брат. Если, конечно, захочешь прийти и познакомиться с моей женой. — Он встал, глянул сверху на брата: — Прощай. — И ушел…

С тех пор они виделись всего несколько раз, да и то случайно и накоротке: на кладбище в годовщины смерти матери или отца, а однажды Георгий Борисович приезжал с просьбой поискать среди семейных бумаг его аттестат об окончании реального училища.

С тех пор прошло много лет.

Переходя дорогу, Гурилев гадал, что опять привело брата к нему. Он видел, как постарел Жорж, худое костистое лицо, иссушенное загаром, было иссечено мелкими трещинками морщин, воротник рубашки апаш стал вроде слишком широк и открывал жилистую шею со старчески мятой кожей. Ему ведь уже пятьдесят, подсчитал, и что-то жалостливое колыхнулось в душе и тут же осело, он сдержанно спросил:

— Ты давно приехал?

— Вчера. Я в командировке, — ответил Георгий Борисович.

— Ты в гостинице?

— Да… А ты как живешь?

— Только что проводили Олега в армию.

— Я, собственно, ради этого… Мне Палевские сказали, что он уходит в армию… Надеялся повидать племянника. Попрощаться… Жаль, опоздал… У меня ведь своих детей нет… Ему воевать придется… Скоро, Антон… С немцами. Эта сволочь нас в покое не оставит.

— У нас договор с ними.

— Ерунда! Они его нарушат в любой день… Хотел напутствовать Олега…

— Не понимаю твоего порыва, — сказал Антон и пожалел.

— А мы с тобой никогда не понимали друг друга… Я ведь с Олегом чаще виделся, чем с тобой… Мы вроде дружили…

— Знаю.

— И ты не возражал, не боялся?

— Нет, мой сын меня ни в чем не разочаровал… Может, все-таки зайдешь? Вера тебя давно простила.

— Нет, нет, — поспешно отказался Георгий Борисович. — Да и не нуждаюсь я ни в чьем прощении.

И по этой поспешности Антон понял, что брат ломал себя, свое желание принять приглашение.

Георгий Борисович сунул в карман кулак с зажатым в нем платком, переступил с ноги на ногу, сказал:

— Когда от Олега придет письмо, перешли мне, пожалуйста, его адрес… Прощай. — И, дернув угластым плечом, на котором свободно сидел великоватый чесучовый пиджак, зашагал прочь, ровно и напряженно держа спину, как человек, чувствующий, что ему глядят вслед…

И была еще одна, последняя, встреча через два с половиной года, самая, пожалуй, памятная и щемящая за все время, что знал он Жоржа…

Машину трясло на вздувшихся черноземных буграх, промерзших, присыпанных снегом. Выпиравшая в старой подушке сиденья пружина толкалась в ляжку, и Анциферов ерзал, пытаясь сесть поудобней. Его раздражало неприязненное молчание Нины и тарахтенье ведра, подвязанного под бортом, хотелось сосредоточиться, окончательно укрепиться в мысли, что все сделано правильно, поскольку привык всегда ощущать неуязвимость своей позиции.

Конечно, можно было отправить шофершу в автобат за подмогой, а самому остаться с бухгалтером… Но черт его знает, чем дышит… Соглашатель какой-то… Наверное, из бывших… Не верю я ему… Всем этим бывшим не верю… Случись немцы — ткнул бы на меня пальцем, спасая свою шкуру: этот, мол, из райнаркомзага… И разговор короткий — к стенке… Оно неплохо было бы и в райцентр прибыть с грузом, дескать, удалось спасти, остальное Гурилев охраняет. Но опять же: пока загружались бы, немцы могли нагрянуть… И все — то же самое… Да и баба эта, Доценко. Разве ее проверили как следует после оккупации?.. Злом пышет на меня. Выдала б за милую душу. Я ведь ей горячего сала за шкуру залил… Нет, правильно, что в райцентр еду! Это не трусость! Разумная осторожность. В райцентре я свой… Сообщу про немцев… Там военком. Кого-нибудь поднимут по тревоге… Поймут: корма спасаю… Главное, чтоб мужики не растащили, покуда немцы в селе…