Шапка-сосна - Валериан Яковлевич Баталов

— А мне скушно одной, — призналась Олешиха, — день-деньской сижу, перемолвиться не с кем. Старик придет вечером, сядет как пень, слова из него не вытянешь. Злится за дочь.

Она зябко повела плечами.

— Холодно у тебя в избе, Евдокимовна. Я тебе сейчас печь затоплю.

— Затопи, Паладь, затопи, родная. Да травушки мне завари. Есть у меня в подполье травы от кашля. Выпью, так, может, полегчает, господь бог не даст умереть. Как зайдешь в подполье, так увидишь сбоку на полочке травы горсточками связаны. Крайнюю с правой руки возьми. Цветочки желтые. От всех болезней.

Олешиха принесла дров, затопила печь. Со дна кадки начерпала ковшом воды, поставила в чугунке к огню и снова присела возле Даньчихи.

— Может, сварить чего? — спросила она.

— Ничего не хочу, Паладь, — тихо ответила старуха. — Второй день крошки во рту не было, и есть не хочется. Как травы выпью, так, глядишь, и полегчает.

Олешиха спохватилась:

— Ох, про траву-то я и забыла!

Она слазила в подполье, вынесла пучок сухой травы с желтыми цветочками.

Даньчиха слабо махнула рукой.

— Там на шестке горшок стоит. Да накрой чем-нибудь, пусть попреет.

Олешиха вытащила из печки чугунок. В нем бормотала вода. Перелив воду в горшок и кинув в него травы, Олешиха стала искать, чем бы покрыть горшок. В углу на столике увидела темную дощечку и покрыла ею.

Даньчиха, казалось, задремала. Прошло с полчаса, и она открыла глаза.

— Заварилось уж, наверно, Паладь. Нацеди в кружку, пока горячо. Горячо-то лучше.

Олешиха открыла горшок. И тут с дощечки, которой он был накрыт, отлепилась и шлепнулась на пол то ли картонка, то ли листок плотной бумаги, Олешиха не разобрала. Она подняла бумагу и подошла с нею к окну, да так и села.

— Евдокимовна! Ой, беда, Евдокимовна! — запричитала она, хлопая себя по бедрам.

— Что случилось, Паладь? — Старуха хотела повернуться на бок, но не могла. — Обожглась, что ли?

— Ох, грех-то какой! Пресвятая мать-богородица, прости дуру окаянную! — Она стала креститься.

— Да что такое? — тревожно спрашивала Даньчиха.

— Икону я твою погубила, Евдокимовна! Не разглядела сослепу, думала, так просто дощечка темная, да и накрыла горшок. А мне, вишь, богородица, оказывается, под руку попалась. Распарилась и от дощечки отклеилась. Что же теперь будет, Евдокимовна?

— Ох, нажила ты греха, да и я с тобой! Надо было глядеть ладом. Лучшая икона у меня была. Давным-давно у попа Савватия, царство ему небесное, за три рубля выпросила.

— Вот беда-то, не узнала богородицу, — сокрушалась Олешиха. — Темновато у тебя, Евдокимовна, а я, грешница, второпях…

— Я на нее день и ночь молилась, — вторила ей Даньчиха.

Даньчиха хотела приподняться на локте, но обессиленно упала на подушки. Олешиха приладила ей изголовье повыше и стала, сдувая с кружки пар, поить старуху из своих рук. Та пила осторожно, маленькими глотками, приговаривая шепотом:

— Вот теперь полегчает… Хворь вышибет…

Целый день просидела Олешиха у соседки. Вечером забежала на минутку домой, сказала мужу, что заночует у Даньчихи, и тут же вернулась, принеся для больной творог со сметаной и мед.

— Не надо, душа не принимает, — отказалась Даньчиха. — Вот выпила заварку, а нисколько не полегчало. Не к добру, знать, икону-то испортили. Прогневалась мать-богородица.

Назавтра она все реже отзывалась, словно злилась на Олешиху, все чаще стонала. Олешиха подошла к ней, наклонилась:

— Ты что, Евдокимовна?

Она вглядывалась в восковое, морщинистое лицо и думала:

«Вон как нос вытянулся. Помрет, наверно. Мне и хоронить придется, родных-то у нее никого нет…»

— Кваску бы кисленького, — чуть слышно прошептала больная. — Во рту все пересохло… Помру, так одень на меня синий дубас. В горнице в коробе под низом лежит…

Олешиха сходила домой, принесла квасу в бурачке. Торопясь, налила в кружку, подала Даньчихе, но та только покачала головой и пошевелила беззвучно посиневшими губами. Олешиха испугалась, хотела поставить кружку на лавку, но кружка задела за край лавки, выскользнула у нее из рук и упала. Квас разлился по полу, потек в щели между половицами.

Даньчиха широко раскрыла рот, тяжело и шумно вздохнула, и ее рука, соскользнув с живота, безжизненно повисла.

Олешиха бросилась было к Даньчихе, но поняла, что та умерла, повернулась к иконам и перекрестилась.

— Царство небесное новопреставленной рабе божией…

Утром Алексей Филиппович спустил с перекладин из-под крыши хлева несколько старых досок, остругал и сколотил гроб. Из двух толстых еловых жердей сбил крест.

В это время Олешиха обрядила покойницу в новый синий дубас, как та завещала.

После обеда гроб поставили на телегу и повезли на кладбище. Провожали ее только Олешиха и Алексей Филиппович.

Вернувшись с кладбища, Алексей Филиппович забил досками дверь и окна Даньчихиной покосившейся избенки.

Костик сидел на лавке, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком. Стараясь не дышать, он слушал, как Андрей читал ему вслух книжку:

Напряженно сдвинув черные бровки, Костик ждал, что же будет дальше. «Утонут, наверное, зайчишки», — с тревогой думал он.

Степанида Николаевна быстро перебирала пальцами спицы и тоже слушала.

— Может, на стол собрать? — вдруг спросила она.

Андрей оторвался от книжки.

— Подождем немного. Скоро Варя придет.

— Ну ладно, — охотно согласилась мать. — Подождем.

На крыльце скрипнула ступенька.

— Мама! — обрадовался Костик.

Степанида Николаевна засеменила к печке.

— Ну вот, теперь и ужинать можно, — сказала она. — Устала, поди?

— Нет, не очень, — раздеваясь, ответила Варя. — А у вас тут, я вижу, коллективное чтение?

— Просвещаемся, — улыбнулся Андрей, откладывая книжку.

Костик подбежал к матери:

— Знаешь, мама, дедушка Мазай перевез зайчиков в своей лодке на берег. А то бы они утонули.

Варя потрепала мальчика по волосам, прошла к столу.

— Сегодня из районо звонили, — сказала она. — Вызывают меня в Пермь на областное совещание учителей.

— Надолго? — спросил Андрей.

— На два дня. Вы уж тут присмотрите за Костиком.

— Не беспокойся, Алексеевна, — отозвалась Степанида Николаевна, доставая из печи чугунок, — глаз с него не спущу.

— Мама, ты уезжаешь? — тревожно спросил Костик.

— Да, милый.

— А куда?

— В большой город.

— Возьми меня с собой, — захныкал Костик.

Варя посадила его к себе на колени, прижала к груди:

— Тебе нельзя, ты еще маленький. Я скоро приеду и привезу тебе гостинцев. Хорошо?

Костик скучал по Варе. Те два дня, что она пробыла в Перми, тянулись