Вернулся - Борис Николаевич Полевой

Сюрприз не произвёл ожидаемого эффекта. Сталевар машинально протянул руку за ордером и, даже не взглянув на него, сунул под тарелку. Клавдия вся как-то застыла, лицо её стало ещё строже. Оно было совершенно спокойно, но чашка, которую женщина вытирала, поскрипывала у неё под рукой. Даже Володя с Валей, целиком поглощённые друг другом и ничего не понимавшие в происходящем, почувствовали общую тревогу, притихли и недоуменно оглядывались вокруг.

— Чего это вы? — удивлённо спросил Зорин.

— Две комнаты... А на что мне, бобылю, две комнаты, — упавшим голосом сказал, наконец, Казымов.

Вновь наступило тягостное молчание.

И вдруг в напряжённой тишине прозвучал тоненький голосок Славки:

— А вы нас с мамой с собой возьмёте?

Чашка выпала из рук Клавдии и с треском разбилась об пол.

— К счастью... — прогудел было Зорин, но сейчас же смолк.

— Нет, верно, Пантелей Петрович, мы с мамой с вами поедем, — продолжал мальчик, загораясь этой заманчивой мыслью. — Вместе будем жить, всегда вместе? Вместе будем уроки учить, гулять.

— Молчи, скверный мальчишка! — вскрикнула Клавдия и, закрыв лицо руками, бросилась за ширму.

Но и это не удержало Славку. То, что жилец, с которым он так сдружился, без которого в его маленькой жизни столько недоставало, может вот так просто взять завтра свой чемодан, сесть в машину и уехать от них, уехать навсегда в какие-то дурацкие две комнаты с ванной, уехать, забыть о своём друге Славке или, что ещё хуже, подружиться с другими мальчишками, — всё это так испугало мальчика, что он, даже не обратив внимания на окрик матери, бросился к Казымову и, вцепившись в его китель, шептал:

— Ведь вы возьмёте, возьмёте нас с мамой?

Кровь бросилась в лицо Пантелею. Сердце заколотилось так, словно хотело прошибить грудную клетку и вырваться на свободу.

— А что мать скажет? Ты мать спроси. Поедет она со мной? — произнёс он наконец хрипловатым шопотом.

Славка ринулся за ширму:

— Мама, мамочка, ты поедешь, а? Ведь поедешь? Ну, чего ты плачешь? Поедешь?

Приглушённые всхлипывания доносились из-за ширмы.

Оранжевый апрельский закат, смотревший в окно, золотил на стекле морозные папоротники и травы, наполнял комнату необыкновенным тревожным светом. Медленно завиваясь, ползли к потолку кольца дыма от папироски Зорина. Секретарь партбюро следил за ними с таким вниманием, будто решение многих трудных и сложных жизненных задач зависело от этих зыбких, переливающихся, растворяющихся в воздухе завитков. Володя с Валей, казалось, с головой погрузились в созерцание какого-то старого журнала, который, кстати сказать, лежал перед ними вверх ногами.

И в напряжённой тишине, не нарушаемой, а лишь подчёркиваемой приглушёнными подушкой рыданиями женщины, один в этой комнате сохраняя самообладание, спокойно и энергично тикал будильник. Но Казымову казалось, что и он спешит, точно у времени сорвались тормоза и стрелки, потеряв свою философскую степенность, бешено понеслись по циферблату. Чувствуя, что сердце его бьётся так же часто, сталевар, позабыв о товарищах, обо всём на свете, весь напрягшись, как давеча у печи, смотрел на ширму, за которой решалась его судьба.

— Мама, мама же, — требовательно торопил Славка.

— Молчи, дурачок, молчи, разве можно так говорить... Разве можно так... сразу... — отвечал взволнованный женский голос.

Розовые лучи весеннего заката гасли на искрящихся папоротниках и травах, нарисованных последним заморозком, и в комнату неслышными шагами входили весенние сумерки.