Сергей Никитин - Рассказы

Неужели и для него должна простучать по столу жесткая астаховская ладонь? «Фуй, как стыдно!» — подумал Горчаков и поспешно сказал:

— Я согласен.

Из тумана неожиданно выступил длинный ток на толстых столбах, под соломой. Горчаков знал здесь все дороги и свернул у тока прямо на упругий, еще сырой выпас, чтобы сократить путь. Перед скотными дворами, которые он хотел посмотреть, ему попалось парниковое хозяйство; котлованы, сизо отливая жирным черноземом, были еще открыты, и маленький старичок в безрукавке на меху, шапке с торчащими вверх ушами и валенках с красными калошами из автомобильных камер стеклил под тесовым навесом рамы. При виде Горчакова он снял шапку и степенно поклонился.

— Ты что это передо мной шапку ломаешь? — усмехнулся Горчаков. — Ведь я не барин, а ты не холоп.

— Холопство тут ни при чем. Я тебе почтенье оказал, Николай Ильич, — сказал старик.

— Ну, спасибо. Здравствуй, коли так. — Горчаков снял свою намокшую фуражку и тоже поклонился старику. — Только, прости, не помню, как звать тебя.

— Не беда, — сказал старик. — Мы с тобой и не говорили никогда… А звать меня Игнат Демидыч Зыков. Марью мою ты должен знать. Ганину-то.

Горчаков с любопытством посмотрел на старика. Удивительно и вместе с тем как-то трогательно было узнать, что у Ганиной, женщины уже немолодой, с прямыми пепельно-седыми прядками на висках, есть такой крепенький, розовощекий старичок отец. Горчаков спешился, завел низкорослого меринка под навес и, стряхнув с дождевика скопившуюся в складках воду, достал коробку папирос.

— Закуришь, Игнат Демидыч?

— Отчего ж.

Двумя пальцами старик осторожно взял из коробки толстую папиросу, не сминая ее, сунул в запавший рот и потянулся к зажженной Горчаковым спичке.

— Ну, а как Мария Игнатьевна? — спросил Горчаков. — Давненько я ее знаю. Еще когда я директором фабрики был, мы шефствовали над вашим колхозом. Железная женщина.

— Какое там железо! — отмахнулся старик. Она жалостливая. Она ежели строжничает с кем-нибудь, так у нее в глазах слезы по горошине стоят.

«И верно ведь!» — подумал Горчаков, вспомнив, какие страдающие и виноватые глаза бывали у Ганиной, когда ей приходилось отчитывать кого-нибудь, наказывать или заставлять что-то делать вопреки желанию.

«Да и вообще, что я знаю о ней? — подумал вдруг Горчаков. — И что она знает обо мне?.. Бюро… активы… совещания… сев… уборка… заготовки… „Давай, Маша!..“, „Выручай, Маша!“ А есть у нее, например, дети или нет — черт один знает! Вот мой Володька из армии в нынешнем году вернется, надо ему в институт готовиться, а кому до этого дело, кроме меня? Живем, как семечки в мешке, — вроде бы кучей, а каждый в своей скорлупе».

Где-то за туманом, который стал реже, выше и желто просвечивал теперь на солнце, ударили в рельс или буфер.

— Может, пообедаешь с нами, Николай Ильич? Будь дорогим гостем, — предложил старик.

Горчакову было неловко вот так сразу распрощаться с приветливым стариком, и он согласился. Ведя меринка в поводу, они спустились по муравчатому косогору к маленькой — в двенадцать домов — деревне, густо прикрытой цветущими ветлами. Была она вся крепенькая и тесно собранная вокруг чистого круглого пруда, эта деревня, а там, куда еще ниже падал косогор, по какой-то особой густоте тумана, по его молочной синеве угадывались луга и речка.

— Мария Игнатьевна тоже здесь жила или на центральной усадьбе? — спросил Горчаков, заводя меринка в распахнутые стариком ворота во двор.

— Что там, на центральной усадьбе, — пыль, гам, бензин, — пренебрежительно сказал старик. — А у нас места привольные: две речки под деревней сливаются; лес — тут тебе и сосновый, и дубовый, и березовый, луга — ну так и хочется пасть в них, в цветы, в мед… Тут, как выйдешь на крыльцо утром, струны в тебе играют.

По выбитой лесенке они поднялись со двора в избу, умылись под рукомойником, и старик проводил Горчакова в горницу. Зеленоватый полусвет струился здесь из окон, заслоненных комнатными цветами, на полу лежали пестрые половики, стояла горка с посудой, высокая кровать, комод, и на нем патефон под вышитой дорожкой — все, как в обычной деревенской избе. С цветного портрета молодая, круглощекая глядела на Горчакова Маша Ганина.

— Разрешим по маленькой, Николай Ильич? — спросил старик, высунувшись из кухни.

— Не стоит, — рассеянно ответил Горчаков.

Он все еще с каким-то неприятным смущением переживал давешнюю мысль, и гостеприимство старика смущало его еще больше.

— А что, ребята-то у Марии Игнатьевны есть? — досадуя на себя за это смущение, спросил он, шагнув за стариком в кухню. — Кто тут у вас еще есть? Муж ее? Ребята?

Старик в это время ловко выхватывал тряпкой из печи дымящийся чугун и стукнул его об шесток.

— Как же нет ребят! Целых двое. Сейчас из школы придут. И зять у меня есть — тот плотничает. Хороший зять, жаловаться не могу. Да мы не станем их ждать, ты садись, Николай Ильич.

— Нет, уж давай подождем, — решительно сказал Горчаков и сел на лавку, упершись руками в широко расставленные колени.

Скотные дворы в тот день Горчаков так и не стал смотреть. После обеда, когда старик и зять собрались на работу, а ребята сели за уроки, он вывел меринка и, крепко нахлестывая его, поскакал на центральную усадьбу. Там он велел рассыльной — девчонке лукавой и бойкой — найти шофера Сеню, сменил забрызганный грязью дождевик на синий диагоналевый плащ и поехал в город.

Рыча и воя, газик натужно брал размытую дорогу. Сеня удивлялся молчаливости обычно шутливо-разговорчивого Горчакова и тому, как внимательно председатель взглядывал иногда на него, а Горчаков все еще думал:

«Вот и Сенька — что я знаю о нем? Служил ты, Сенька, в армии или только пойдешь служить? Есть у тебя девчонка? А может, жена? Живы твои отец, мать?.. Немало и раньше возил ты нас с Ганиной по колхозным дорогам, а я ничего не знаю о тебе, как не знала, наверное, и Ганина…»

И опять он думал о том, что и другим решительно нет никакого дела ни до него, Горчакова, которому на склоне лет пришлось ломать устроенную жизнь, ни до его Володьки, которому после армии надо держать в институт.

Вечерело, когда они приехали в город. Дождя уже не было, но низкие клубящиеся облака все еще текли по небу, и на улицах раньше времени зажглись фонари. Если бы не клейкий запах молодого листа тополей, то можно было подумать, что стоит сентябрь.

Горчаков зашел в магазин, купил там лимонов, коробку конфет, пачку печенья и поехал в больницу.

— Ну, как там Ганина? — спросил он дежурного врача.

Тот узнал Горчакова, велел санитарке дать ему халат и сам проводил в палату к Марии Игнатьевне.

В дверях Горчаков невольно остановился. Совсем недавно такая неутомимая, подвижная, с трепетным блеском в глазах, Ганина поразила его так внезапно одрябшим, пожелтевшим лицом и каким-то новым выражением глаз, не то безучастно спокойным, не то глубоко и мудро задумчивым. И только голос был все тот же, со знакомой Машиной грустинкой.

— Здравствуй, Николай Ильич, — сказала она. — Спасибо, что навестил. Часто мы с тобой, бывало, ругались, а ты не попомнил, значит, зла, пришел. Ну, хорошо. Садись.

Горчаков подвинул белую больничную табуретку и сел.

— Я у твоих нынче был, — поспешил сообщить он. — Все живы, здоровы, шлют тебе приветы и поклоны. В воскресенье привезу к тебе ребят. Соскучилась, наверное? Ты, как говорится, болей на здоровье, ни о чем не беспокойся. Я там за всем догляжу.

— Спасибо, — тихо сказала Ганина.

Горчаков чувствовал, что говорит суетливо, неестественно, но остановиться никак не мог и продолжал сыпать словами, рассказывая Маше о ее семье, о колхозе, о районных делах.

— А ты на меня не обижаешься, Николай Ильич? — вдруг перебила его Ганина.

— За что, помилуй? — опешил Горчаков.

— Ведь это я надоумила колхозников с письмом в райком обратиться.

— Удружила! — прорвалось у Горчакова.

— Ничего, Николай Ильич. Знаю, коль занял ты место, то будешь работать на нем не за страх, а за совесть. Мне после себя надо оставить человека крепкого, чтобы не дал хозяйству пошатнуться. Это перед каждым сопливым мальчонкой там мой последний долг. Так что уж прости, если по моей вине ты с насиженного места сорвался.

— Какая же твоя вина, Мария Игнатьевна… — пробормотал Горчаков.

— Да и тебе на пользу это, — усмехнувшись, продолжала Ганина. — Может, вернешься когда-нибудь на руководящую работу, хватив нашей председательской заботушки, умней руководить станешь. А о городском гнезде не тужи. Ведь твои птенцы не то что мои — давно на крыле. Владимир-то когда возвращается? Ты ему вели учиться. Какие они без образования теперь работники.

— Все-то мои заботы ты знаешь, Игнатьевна, — ласково усмехнулся Горчаков.

— Да ведь как же! В одном котле кипим. Ну, ступай, пожалуй. Устала я.