Анатолий Ткаченко - Саша Таршуков

Я родился у Амура, жил на Сахалине, видел берега моря, больших рек, и рад, что вижу Енисей: он сам по себе, неповторимо поместится в моей памяти. Отсюда, сейчас мне проглядывает его сжатый земляной перемычкой плес, его вода, рвущаяся из-под плотины. Но все равно он могуч, громаден, и глазам — как радость, его сияние глубоко внизу.

Перевожу взгляд на стену плотины — она то пологая, то почта отвесная, — темно-серая, в опалубочных щитах, мокрая, кое-где струятся ручейки (не сквозь бетон ли, не с той стороны, где теперь разлилось море? Нет, конечно, блоки могучей толщины. Это стекает с карнизов дождевая вода), и краны по всему ее боку, с уступа на уступ, мачты, эстакады, башни; все движется, работает, гремят перфораторы, отбойные молотки; медленно, тяжко раскачиваются пятитонные бадьи с жидким бетоном, ревут сигнальные сирены. И опять, как в котловане, я замечаю: людей почти не видно. Их мало или они теряются среди машин, в огромности стройки? С некоторым удивлением слышу четкий женский голос:

— Майнуй, майнуй! Вира!

Появляется Саша Таршуков, берет меня под руку, спрашивает:

— Соскучился, говоришь?

— Да нет. Смотрел, думал.

— Чего думать? Вот я тебе покажу. Смотри. — Он поднимает с настила болт, подает мне. — Подержи. Ну, как?

— Увесистый.

— Ну, что я говорю. Вот таких тройку-четверку возьмешь на плечо и лезешь арматуру крепить. На, потрогай. — Он подставил мне левое плечо, сдернув на руку край пыльника. — Вот здесь.

Я потрогал. Крепкий, округлый мозоль булыжником прощупывался под кожей во впадине на плече. Я кивнул: понимаю.

— Я не жалуюсь, папаша. Не пойми по-другому. Работа наша такая.

Он стоял немного смущенный, улыбался, будто просил прощения за неловкий поступок, и мне захотелось сказать ему: ну какой я тебе папаша, ведь ты чудишь, парень, вот только не знаю почему. Давай по-простому, а? Но тут же подумал: а вдруг я что-то нарушу, Саша резко переменится, я потеряю его такого, — и решил промолчать.

— Теперь зайдем в прорабку.

На бетонной террасе, по которой были проложены рельсы и двигались двухконсольные краны, стояла зеленая будка-вагончик. С окошками без переплетов, с разношенной дверью, с деревянными разбитыми ступеньками. Мы вошли в нее. Справа, в углу, возвышалась трехногая железная печка — от нее исходило легкое тепло, — по сторонам, вдоль стен, — скамейки, посредине — стол, похожий на топчан с ногами крест-накрест. Доски скамеек и стола затерлись до черного лакового блеска: здесь, наверное, бригады отдыхали, читали газеты, резались в козла, сидели на раскомандировках.

В прорабке никого не было. Саша Таршуков погрел руки над печкой, потом снял со стены две коричневые фибролитовые каски, сказал:

— Примеряй.

Я повертел каски в руках — они были тяжелые, с грубой картонной прокладкой, сверху заляпаны цементным раствором, — осторожно прикрыл одной голову.

— Во! Другое дело. А так нельзя — наверх не пустят. — Он сдернул свою кепчонку, надел каску, достав ее откуда-то из угла (каска у него была высокая, с черным козырьком, очень фасонистая). — Техника безопасности, понял? А то у нас случай был. Одного кусок арматуры пришиб. Врач сказал: был бы в каске — сто лет жил… Присаживайся, отец, покурим.

Пахло заношенной одеждой, окурками, кислым молоком из пустых кефирных бутылок; наружные шумы проникали сюда приглушенно, как бы издалека, отчужденно; и было хорошо сидеть в этом деревянном домике — маленьком хранилище тепла, домашнего уюта среди лязга, скрежета, железного грохота огромной стройки.

— Интересно, что ли?

Я кивнул:

— Да.

Саша Таршуков тоже кивнул, соглашаясь: так поступают взрослые, когда хотят поддержать в солидности младших. В низко надвинутой каске, из-под которой торчал крупный нос, он напоминал мне бывалого солдата-фронтовика из военного фильма.

— Двинем туда, — он указал на потолок прорабки, — получим сумму — интересней будет. — Он засмеялся, щелкнул себя по кадыку, но, сразу посерьезнев, присмотрелся ко мне. — Ты не думай, я это так — за поправку. А вообще — работяга. Вот, посмотри. — Он достал из кармана сложенную квадратиком, затертую газету, развернул. — Глянь — наша бригада. Вот Гурвич, бригадир, вот я в центре. Передовая. Так и написано: «Передовая бригада арматурщиков…» Понял?

Взял газету. Это была гэсовская многотиражка, июньский номер. Пробежал заголовки: «На пусковых участках», «Дорогу большому бетону!», «Опыт передовиков — достояние всех».

— А вообще — я известный. Тебе не стыдно за меня. Евтушенкова знаешь? Произведение «Братская ГЭС»?

Там про меня есть. Киношники тоже снимали, корреспонденты беседовали. Известный. У меня это третья стройка. На Бухтарминской начинал. Там освоился. Сюда — с Братской, по приглашению лично Бочкина… Читал «Братская ГЭС»?

— Конечно.

— Там у него здорово — египетские пирамиды. Похоже. Возьми: в основании почти что сотня метров, макушка будет восемь-девять метров, — пирамида! Только в длину побольше.

Саша аккуратно свертывает газету, сует ее во внутренний карман макинтоша, застегивается, встает. Выходим из прорабки. Погода переменилась — сеется мелкий холодный дождичек. Мокрый бетон, арматура, фермы, перекрытия. Саша молча идет впереди, потом прибавляет шагу, сворачивает к стене, хватается за узенький трап, быстро карабкается вверх. Я едва успеваю за ним, соскальзывают ноги, в душе постоянный испуг: «Сорвусь — и конец! А главное — подведу человека, отвечать за меня придется». Лезу, цепляюсь, креплюсь. На площадке отдыхаю. Неужели нет других хороших лестниц на плотине? Как же поднимаются различные представители, корреспонденты, строительное начальство? Или все они верхолазы? Саша кричит откуда-то сверху, из тумана:

— Папаша, покажи класс!

Взбираюсь к нему, хочу улыбнуться — губы едва растягиваются.

— Во, по-нашенски. Следуй за мной.

Лезем по отвесной лесенке на ферму крана, кран медленно плывет, и кажется: стена плотины, клетчатые стрелы, башни, эстакады — все смещается, заваливается в серую морось дождя. Площадка. Перила. Саша Таршуков что-то кричит рабочему на противоположной стенке. Кран останавливается, рабочий перебрасывает на площадку доску. Саша становится на нее, покачавшись, юрко перебегает к стенке. Зовет меня, суетливо взмахивая рукой.

Доска узкая, колеблется, внизу — провал. Хочется плюнуть на все, повернуть назад. Но почему-то я не могу сделать это — на стенке собираются люди, подошла женщина, смотрят, посмеиваются, подбадривают меня, — и я, почти не помня себя, нащупываю ногами доску и как-то боком, суча руками, перебегаю на ту сторону.

— Видали! Он у меня такой! — говорит Таршуков.

Пожимая чьи-то руки, слышу какие-то слова, оправдываюсь: «Без привычки трудно… Не приходилось… Каждый в своем деле мастер…» Мне тоже что-то говорят, понимаю — успокаивают. Саша заботливо берет меня под руку, и мы движемся дальше.

Железные трапы, фермы, перекрытия… Проходит пятнадцать, а может быть, двадцать минут. Сквозь морось пробивается солнце — вспыхивает бетон, светятся опалубочные щиты, слепит мокрым блеском железо, — вверху больше свободного воздуха, видна кромка плотины, и стрелы кранов прочерчивают само небо.

Спина Саши Таршукова исчезает, как бы переваливается на другую сторону бетонной стены, я останавливаюсь — надо передохнуть, чтобы спокойнее, солиднее выглядеть там, на людях, — потом неторопливо, по отлогой лестнице взбираюсь на гребень плотины.

И вижу море, которое уже имеет название — Красноярское. Но здесь оно мало похоже на море. С двух сторон стискивают его гранитные кряжи, — и скорее это широкая, большой глубины река. (Может быть, там, выше по течению, где начинаются распадки и долины, вода необъятно, по-морскому, раздвинула свою гладь.) Непривычно укоротились, огрузли в воду сопки — как срезанные по самые макушки, — сосны, будто позабыв о грани берега, вошли кое-где по самые кроны в реку. Небо казалось близким, приплюснутым к земле, невысоко парил коршун (но так солидно и медленно, словно под ним была прежняя пропасть), вода не ко времени струила из своей глубины холодный пар. Мне подумалось, что здесь, на другой стороне плотины, возникли иные пространства, иные измерения. Нарушилась первозданность, и все сделалось малопонятным, как в чуждом, придуманном мире.

— Отец, шагай сюда!

У края стены, над высокой водой, собравшей желтую пену, щепки, мелкий лес, — трудились люди. Чиркала и гасла электросварка, погромыхивала арматура. По узкому настилу я прошел к ним, взялся за поручень: внизу, метра в четыре глубиной, зиял люк. Туда опустилась бадья, выплеснула пять тонн жидкого бетона, он разлился ровно, глянцево, и в него тут же впились толкушки-вибраторы. Бетонщики уплотняли, укладывали, как бы усыпляли на века твердеющий бетон.

— Знакомься, отец! — Саша Таршуков тянул мою руку куда-то в сторону, и я увидел рослого, до черноты загорелого человека в каске и очень опрятном и чистом брезенте. — Это Гурвич, бригадир. Не стесняйся, свой парень. А это! — Саша, сияя, крикнул Гурвичу: — Мой батя! Приехал! Встаю сегодня — он входит, здравствуй, говорит. Вот неожиданность!