Сергей Снегов - В полярной ночи

— Мы не возражаем против работы, — Седюк сдвинул брови и смотрел блестящими глазами прямо в лицо Зарубину. — Я приехал сюда против своего желания, но для работы, а не на отдых. Но не вижу, чем могу здесь, в Пинеже, помочь. Может быть, заняться вопросом скоростного ращения мха на берегах Каралака? Или проблемой собирания августовского снега в кучи?

— Работать — это, по-нашему, значит: делать то, чего требуют интересы фронта! — желчно сказал Зарубин, снова толкая ногой костер. — А интересы фронта требуют скорейшего пуска нашего завода. Так вот, дорогой товарищ Седюк, речники взяли на себя обязательство провести один лишний караван в эту навигацию. Каралак встанет через три недели, в конце сентября, — им дорог каждый час. Если вы, четыре человека, вытащите хотя бы три сотни мешков и ящиков, вы сократите на час общую разгрузку барж, дадите лишний час речникам. Грузчиков у нас здесь мало. Тот тип, на ваших глазах погубивший шестимесячную норму мяса для взрослого рабочего, — товарищ Парамонов, придется ящик доставать баграми, — он тоже не грузчик, а трубоклад, печник, но мы его приспособили, хотя, кажется, напрасно.

— Что же, предложение вроде подходящее! — лицо Седюка сразу повеселело. — Закусим нашей любимой свининой с горохом и печеной картошкой и до ночи кое-что сделаем.

— Закусывайте. Свинину с горохом вам придется есть долго, ее отпустили полную норму. А картошку скоро придется только поминать добрым словом: Заполярье не приспособлено для этих нежных плодов, а возить издалека в этом году не придется — для технических грузов судов не хватает.

Никто ему не ответил. Костер, заваливаемый снегом, уже не дымил, а парил тепловатым, густым паром. Девушка посмотрела на белый от мха и снега берег, на потемневшую, неспокойную, казавшуюся огромной в туманном полумраке реку и подняла кроткие, измученные глаза на Зарубина.

— Неужели здесь всегда так? — спросила она. — Вот уже три дня, как мы пересекли Полярный круг, и за эти дни ни разу не выглянуло солнце, все время ветер и снег, ветер и снег. Мне кажется, люди здесь жить не могут.

Когда Зарубин отвечал ей, его лицо и голос снова смягчились. Казалось, он боялся огорчить эту уставшую от трудной дороги девушку не только прямым значением своих слов, но и звуком их. Он даже говорил по-другому, не так зло и отрывисто, в его скрипучем голосе слышались осторожная настойчивость и убежденность.

— Здесь не так страшно, как вы думаете, товарищ Кольцова. Люди живут, и неплохо живут, поскольку это возможно в нынешних трудных условиях. Тут есть разные кочевые народы — ненцы, нганасаны, саха, тунгусы, — эти прямо в тундре, в чумах, мы же как-никак в городе, в Ленинске у нас каменные здания… А насчет солнца не беспокойтесь: скоро оно, конечно, скроется, наступит трехмесячная ночь, но потом оно вам надоест — три месяца ни на минуту не слезет с неба. Весна здесь хороша — цветут разные забавные цветы, шумят водопады, парочки гуляют в тундре. Арктика — очень неплохая страна, вот увидите сами.

— Страна неплохая, а все же лучше бы она провалилась к чертям! — проворчал Турчин.

Он слушал Зарубина с недоверием, почти с презрением. Зарубин посмотрел на него, но ничего не ответил.

— Ну, товарищи, мы с вами договорились, — сказал он, — я сейчас сообщу Михельсу — он заведует разгрузкой и укажет вам места. Нам с Парамоновым нужно в депо — оно около станции, в палатках, как и все временные сооружения. Пока прощайте.

Когда Зарубин с Парамоновым отошли — фигуры их неясно выступали в снежном, вес густевшем тумане. — Седюк, словно что-то вспомнив, сложил руки рупором и крикнул:

— Эй, товарищ Зарубин, а сами-то вы давно в Арктике?

Из тумана донеслись скрипучие, отрывистые слова:

— Давно. Третью неделю.

Люди, собравшиеся у костра, не были знакомы друг с другом. Отстав от пассажирского парохода, они ехали на разных баржах каравана и почти не выходили наружу — первые дни палубу заливали непрерывные дожди, потом повалил мокрый снег. Два часа назад, в сумрачный, пронзительно холодный полдень, они выгрузились на берег и стали ожидать поезда к месту своего назначения — в заполярный поселок Ленинск. О Ленинске матросы и капитан каравана рассказывали много и противоречиво. По одним рассказам выходило, что улицы Ленинска занесены вечными снегами и бродят по ним белые медведи, а из других рассказов явствовало, что Ленинск, хотя и не обозначенный кружком на карте, — крупный центр, столица Заполярья, город с асфальтированными площадями, театрами и работающими всю ночь ресторанами, единственный город в стране, где не экономят — электроэнергию. Даже здесь, на берегу, несмотря на дорожный инстинкт путешественника, заставляющий людей знакомиться и сходиться, спутники сначала расселись на камнях порознь, словно знакомство могло их чем-то стеснить. Только когда пошел снег, они сошлись у зажженного кем-то еще до них костра и поделились, все еще не называя себя, своей тревогой и горькими мыслями.

Седюк, вытаскивая из костра почти не пропекшийся картофель, сказал с усмешкой:

— Теперь мы точно, можем держать себя свободно — этот замначенаб назвал нам наши фамилии и перезнакомил нас.

Девушка кротко посмотрела на Седюка большими, очень ясными глазами и возразила:

— А мне Зарубин понравился, он хороший.

— Все они хорошие! — непримиримо проговорил Турчин. — Когда отправляли, наговорили семь верст до небес и все лесом, а везли черт знает как. Это что, дело?

Он смотрел на Седюка, словно тот должен был ответить на его вопрос. Обе женщины с удивлением обернулись к Турчину, а Седюк злобно рассмеялся.

— А кому дело до ваших удобств? Скажите спасибо, что вообще доехали, а не остались на пустынном берегу, как случается во время эвакуации. Вы, кстати, знаете, что такое эвакуация? Я эту штуку два раза изучал, могу поделиться опытом. Там не до обид и неудобств, поверьте. Двигаетесь временами под обстрелом с неба, мать бежит в одну сторону, дети — в другую, вагоны взлетают на воздух. А если и нет бомбежки, так тоже не легче: в любой эвакуирующейся партии, — он с гневом и вызовом глянул в лицо Турчину, — найдется трус, паникер или просто дурак, и самое простое дело превращается в дикий хаос. Чуть курица прокудахчет — они кричат: «Самолет!» И все летит прахом: комплектность нарушается, адреса путаются, одни части засылаются туда, другие — сюда… Людей бросают где попало. Что перед этим наша поездка!

Турчин некоторое время молчал, недоверчиво глядя на Седюка, потом пробормотал, отворачиваясь от него к костру:

— Так вы бы шли на фронт — поправлять дела. Может, полегчало бы. Глядишь, и эвакуации прекратятся.

— А я и шел в армию, — неожиданно весело ответил Седюк. — Четыре раза писал заявления и четыре раза получал отказ… Ну ладно, подкрепились, теперь пора за работу.

Уже смеркалось, и огромная, блестевшая темным блеском река обрушивала на песчаное прибрежье не по-речному широкие волны. Михельс, командовавший разгрузкой, оказался толстым человеком в роговых очках. Он страдал сильной одышкой, но, казалось, привык к ней. Громко дыша — со стороны чудилось, будто он не дышит, а шепчет, — он быстро ходил с места на место и во все вмешивался. Выслушав Седюка, он торопливо сообщил, что очень рад, если число его грузчиков увеличивается: ведь первая баржа должна быть разгружена еще сегодня — так приказал товарищ Зарубин. Он, Михельс, знает, что это приказание вздор, сущая нелепость, баржу не разгрузить и за три дня, но он человек дисциплинированный, он выполняет все, что от него требуется, по-военному, не рассуждая. Пусть дорогие товарищи немедленно отправляются на баржу и включаются в аварийный темп разгрузки.

Во время этого разговора с баржи сошел высокий, худой человек в капитанской форме и подошел к Михельсу. Седюк и его спутники с любопытством смотрели на него, они впервые видели этого человека так близко, хотя во время плавания постоянно слышали его голос в рупоре, — это был капитан парохода «Ленин», буксировавшего их караван, известный на Каралаке Дружин, депутат Верховного Совета РСФСР, лучший водник бассейна.

— Безобразие с выгрузкой, товарищ Михельс! — сердито сказал Дружин. — Я требую от пристани, чтоб караван был разгружен за три дня, а вы поставили на выгрузку пять стариков, десять калек и четырех лентяев. Сколько недель вы собираетесь разгружаться?

— Безобразие, — немедленно согласился Михельс. — А что я могу сделать? Это же север, дикое место, ни кранов, ни автокаров — никакой механизации. И потом — нет людей. Или мне самому стать под мешок?

Дружин сказал еще сердитее:

— Если это поможет, становитесь сами. Надвигается зима, мне нужно уводить баржи на отстой. Вот что — я приказал команде повахтно, в полном составе выйти вам на помощь. Распорядитесь, где им становиться.