Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

Мы шмыгнули в мою комнату, закрылись на крючок и зажгли лампу.

Ванюшка привез с собой какой — то мешочек. Раздевшись, он стал доставать из него гостинцы. Тут были и лимонад, и пряники, и бутерброды.

Это я в буфете раздобыл. Утром у нас в школе была елка, — объяснил Ванюшка.

Мы сели с ним за стол и начали пировать. Я никогда не ел колбасы, и меня восхитил ее вкус: чесноком припахивала, дымом! А лимонад чего стоил. Век бы его пил!

Давай, наворачивай! — смеялся Ванюшка. — Отгадай, что я тебе еще привез?

Книги! — восторженно прошептал я.

Ванюшка вытащил из мешка «Робинзона Крузо» и «Остров сокровищ».

Все, что удалось достать в магазине. Только ты их спрячь, а то отец спалит чего доброго.

Вот это здорово, — все шептал я, листая книги. Как я любил в эти минуты Ванюшку!

Я рассказал брату о своей скучной жизни, о том, что случилось с тетей Феней, и о том, как дед бил отца и мать.

Запугать Феню они вполне могли, — твердо заявил Ванюшка. — Из — за денег. У деда припрятано деньжонок дай бог. Он же двадцать лет обирает верующих. Да не только наших, но и по другим селам ездит. Только ты молчи. Понял? А то они изведут тебя. Ты знай свое дело — учись, а потом навостришь лыжи в город. И крест поставишь на этом чертовом доме… Ну, я лягу, устал, а ты почитай «Робинзона».

Я бережно, с наслаждением раскрыл толстую книгу, на обложке которой был нарисован корабль с надутыми парусами…

Проснулся я позднее обыкновенного. Ванюшки уже не было, наверное, удрал к Сашке Тарасову. Ему хорошо, у него друг есть, а вот у меня… Не дружат со мной пацаны, один я. И потом — нелюдимый я какой — то. Наверное, из — за того, что боюсь насмешек…

Сотри пыль в кабинете отца, — приказала мать.

Едва я вошел в кабинет с сырой тряпкой, как появились приехавший отец и Евмен. Увидев, что я протираю подоконник, отец ничего не сказал мне. И я тоже промолчал, не поздоровался, будто мы с ним виделись уже сегодня. Какой — то сердитый и хмурый заявился он из Москвы.

Отец сел за стол, Евмен опустился в кресло.

Ладно, продолжим наш разговор. Сколько без меня пожертвований собрал? — спросил отец.

Пустая касса, брат Никифор. Пустая, — Евмен тяжело вздохнул. — Собранное едва на зарплату нам хватит, да разве еще по мелочам кое — чего для дома можно купить, вот и все.

Сторожа я увольняю. Зачем он? Я сам сторож— в доме живу. Только напрасная трата денег. Сестру Ивановну сегодня тоже рассчитаю. Пусть в лесхозе живицу собирает.

Это же наша лучшая проповедница, брат! — удивился Евмен.

Вот и пусть бескорыстно слово божье в народ несет, — отец положил в конверт пять сторублевок и что — то написал на нем. — Я без нее справлюсь. — Отец порылся в каких — то бумажках — квитанциях, пощелкал костяшками счетов, что — то записал. — А тебя я перевожу на полставки.

Но ведь моя единица положена в общине? — возмутился Евмен.

А если мне платить тебе нечем? Не буду же я тебе из своего кармана выкладывать? Кстати, как у тебя с домом — то? Не подыскал еще?

Да на хороший — денег нет, а плохой — к чему он?

У брата Евмена денег нет? — усмехнулся отец в бороду. — Сам видишь — тесно у меня. — Отец положил несколько сторублевок в другой пакет и тоже подписал его. — На, отдашь сестре — И на этом кончились ее дела!

Да как же я объясню ей все? — раздраженно спросил Евмен.

А так и объяснишь, вы ведь с ней душа в душу, — отец встал из — за стола. — Давай, брат, за дело берись. Павел, выходи, я кабинет запру.

Через несколько дней Евмен купил маленький домишко и переехал в него. Я обрадовался, уж очень противной была мне вся эта семейка.

Пришел из тайги дед. Был он молчаливым и спокойным, должно быть, все в его душе перегорело. Придя, он и не взглянул на отца с матерью, точно их и не было в доме. Чужим он стал, замкнутым и даже мне не улыбнулся…

Как — то пошел я в лесхоз. День был студеный. «На морозе и старик вприпрыжку бежит», — вспомнил я поговорку деда.

В лесхозе Парфен учился водить автомобиль. ЗИС ехал рывками, громко стрелял. Дядя Савелий догнал грузовик и вскочил на крыло.

Остановись!

Парфен заглушил мотор, вылез из кабины.

Я же тебе велел заменить фильтр. Почему не заменил? — выговаривал ему дядя Савелий. — Почему у тебя такое позднее зажигание, а? Ты будь внимательней. И чтоб «Справочник шофера» знал у меня назубок… Иди — ка помоги Маркелу котлы почистить.

Дядя Савелий открыл кран радиатора и выпустил воду. Увидев меня, он весело крикнул:

А! Это ты, друг! Ну, здравствуй. Беги в кочегарку — погрейся.

Я побежал вслед за Парфеном.

В кочегарке Маркел мыл руки и лицо.

Э, да у нас гость, — улыбнулся он мне.

Давай я помогу тебе котел чистить, — предложил я.

Да я уже вычистил. Ну как, Парфен, овладел шоферскими премудростями?

Плохо слушается меня машина, — сокрушенно вздохнул Парфен.

Ну, чего ты хочешь! Москва не сразу строилась.

В дверь просунулась голова Евмена в вытертой каракулевой шапке и скрылась.

За тебя беспокоится, — усмехнулся Маркел. — Не любит, когда ты с нами разговариваешь.

Эти слова услыхал вошедший дядя Савелий.

Отстранился бы ты от этого молельного дома, — сказал он, садясь на замасленную лавку. — Ведь в армию тебя призывают. Как же ты будешь служить?

Как все, — буркнул Парфен. — Наша вера говорит: «Выполняй все, что возлагает на тебя правительство. Нужно служить в армии — служи, нужно строить — строй. Это не мешает в то же время служить и Христу. Ты от мира не отгораживайся. Но душой ты у Христа».

Ну, что ты будешь делать! — раздосадованно воскликнул Маркел. — Выходит, ты сейчас со мной и в то же время не со мной? А где — то на небе, что ли? Не пойму я вас никак! Христос вас учит: «Не убий! А если ты взял ружье и если начнется война, ведь придется тебе убивать.

Вот мы и говорим: «Уверуйте в Христа все, и не будет тогда врагов, не будет войны, все мы станем братьями и сестрами!» Мы на любви держимся. Бог есть любовь.

Да как же, Парфен! А вот если фашисты…

^— Подожди, Маркел, — остановил его дядя Савелий, — тут у них все не просто, и нужно кое — чего знать, чтоб разобраться… Вот ты, Парфен, сказал о любви. Ты верно сказал. Но какая у вас любовь? Вот в чем вопрос.

Тут и я насторожился и стал слушать с интересом. Отец как — то сказал о дяде Савелии: «С ним ухо держи востро! Он хоть и нечестивец, а взгляд у него зоркий и ум греховно — гибкий».

Тогда, по малолетству, я, конечно, не мог понять до конца рассуждения дяди Савелия, но теперь, вспоминая отдельные фразы, отрывки разговоров и уже зная суть учения баптистов, я попытаюсь восстановить тот далекий спор.

Мы, советские люди, считаем высшим в природе — человека, — серьезно заговорил дядя Савелий. — Для нас он всему голова. Что мы хотим?. Мы хотим, чтобы все жили в любви, в дружбе. А что это значит? — Это значит, что мы добиваемся справедливой жизни, чтобы человеку на земле было хорошо, тепло, сытно; чтобы не было богатеев и бедняков, господ и рабов; чтобы человек мог своим умом и своими руками действовать в полную силу, и не для себя, а для всех; чтобы каждый развернулся во всей красоте. Вы унижаете человека, а мы возвышаем его.

Это все — гордыня! — торопливо заговорил Парфен. Видно было, что он повторяет чужие слова и что сам — то не очень разбирается в них.

Человек — пустое место, он в грехах кипит, а сам кичится, я то — то и то — то могу, — продолжал Парфен. — А сам ничего не может. Вот как только он разлюбит себя, познает свою пустоту, так бог и изберет его. Изберет и войдет в его душу и наполнит ее любовью к богу, к себе, значит, а потом уже и к другим людям… Все это… Как это все происходит, нам неведомо… А это самое… Богу только ведомо, почему он избирает этого, а не того… А нам молиться надо. Мы сами по себе ничего не можем, даже любить не можем. Все нам бог дает. Это… Эх! Да не понять вам!

Тут Парфен совсем запутался, побагровел, замолчал.

Я ваш журнал «Братский вестник» читывал. И кое — чего уяснил, — мягко, спокойно и даже как — то дружески — улыбчиво заговорил дядя Савелий. — Вот есть у вас слова «избранный», «духовное возрождение»… Так что же это все значит? Я так это понял: охватывает человека отчаяние, страх перед вечной погибелью. Вот он и припадет к Христу… Ты, Парфен, не обижайся, но тут у вас с богом как бы торг происходит. «Спаси меня, боже, от погибели», — просишь ты. И бог как бы отворяет твою душу, делает тебя «избранным» и наполняет тебя любовью к себе. «Вот ты возлюбил меня, и теперь ты за это спасен», — как бы отвечает бог. Тут и начинается твое «духовное возрождение». Ты полон ликования — спасся. А тут бог поворачивает тебя к ближним и внушает тебе любовь к ним. Человек же сам не способен к любви. Ты это сам говорил. Ему ее внушают свыше. И получается у вас любовь «высшая» — к богу и «низшая» — к людям. Без «высшей» невозможна «низшая». Для тебя любовь к людям не твое, собственное, чувство, а божий дар. Ты — безликий в этом чувстве, и тебе все равно что за человек, которого ты любишь.