Александра Бруштейн - Цветы Шлиссельбурга

Было ясно, — пришли взять кого-то.

— Кого уводят? — громко крикнул Владимир.

— Меня… — послышалось в ответ. — Билибина. И Буркова.

В самом деле, уводили сидевших в одном карцере Николая Билибина и Ивана Буркова.

Остальные замерли в сторожком ожидании. Ведь не из-за двоих только заключенных побеспокоилось начальство среди ночи! Сейчас вызовут и остальных. Куда поведут их, для чего, это все понимали: на расправу. На порку, — это было самым правдоподобным…

Если бы Жадановский был в эту минуту способен думать, он мог бы порадоваться. Его многолетняя борьба со всяким начальством, борьба за последнее достояние революционера — честь и достоинство, — не прошла даром для окружающих. В эти страшные минуты матрос-потемкинец Захарий Циома, не желая дожидаться позорного сечения розгами, приготовился покончить с собой. Чем? Ничего острого, колющего — ни ножика, ни осколка стекла, ничего, чем бы можно было вскрыть себе вены, в карцере не было. Повеситься тоже было не на чем. Но Циома нашел выход. Встав ногами на топчан, он приготовился, собрав все силы, грохнуться затылком и разбить себе голову о каменный пол карцера.

В такие минуты мысль работает с удесятеренной быстротой. У Циомы мелькнуло опасение: а вдруг руки непроизвольным инстинктивным движением зацепятся за что-либо при его падении и помешают ему разбиться насмерть? Он быстро засунул руки за пояс брюк, прикрепил наручники к пуговице… Теперь Циома был готов, — пусть приходят. Живым его не возьмут!

Да, Борис Жадановский мог быть доволен. Его мужественный пример был подхвачен.

Но Циома остался жив. В мертвой тишине, в которой слышалось только тяжелое дыхание людей да падение капель воды в карцерном ватерклозете, голос надзирателя вызвал:

— Жадановский, выходи!

Циома спрыгнул с топчана. Освободил руки. Если уводят Жадановского, значит, не на порку: к Борису в Шлиссельбурге телесных наказаний не применяют.

Вслед за Билибиным и Бурковым увели Жадановского и Панова. Дальше — с перерывами — всех остальных.

Вот тут, когда заключенных вели по большому прогулочному двору, они увидели свои клумбы. В цвету! Сразу после карцера, мрака, духоты их словно ослепило красотой и свежестью.

«Как ни жутко было идти черт знает куда и зачем, но, как сейчас, помню этот цветник, каким я увидел его тогда ночью! — писал потом в своих воспоминаниях Николай Билибин. — Узор лобелий опоясал всю клумбу. Я шел в ожидании истязаний, но тогда вылетели у меня из ума все опасения… Великолепный цветник! Смотрю на Буркова — и он осклабился, повеселел…»

В малокровном сумраке северной ночи глаза Билибина успели охватить розовый бальзамин. Шедшие за ним Борис Жадановский и Илья Ионов с наслаждением вдохнули аромат распустившихся лилий.

Это была короткая, мимолетная радость. Ее глушило ожидание неминуемого позорного наказания. Когда Жадановский и Ионов вошли в контору и увидели там Билибина и Буркова, уже раздетых, их опасения показались окончательно подтвержденными.

Но Билибин, понимая их мысли и желая успокоить товарищей, успел крикнуть

— Этап!

Это означало: нас переодевают для отправки по этапу в другую тюрьму!

Переодетых каторжан сковали попарно — об руку — и отправили. Порка, да и не только порка, а целая цепь невыносимых мучений и истязаний еще предстояла им в другой тюрьме,

Однако сделать это в Шлиссельбурге не решились! В этом была громадная моральная победа заключенных. Другая, еще большая победа: протест их не пропал даром.

После отправки из Шлиссельбурга «зачинщиков» оставшиеся заключенные продолжали борьбу, и начальство было вынуждено пойти на уступки.

Высланные «зачинщики» об этом не узнали: это случилось, когда они были уже далеко.

Так выбыли из Шлиссельбургской каторжной тюрьмы 14 заключенных, непременных коноводов во всех протестах и возмущениях.

Сейчас же после них был отправлен из Шлиссельбурга и Владимир Лихтенштадт. Его услали в другом направлении, — видимо, желая разъединить с группой близких товарищей и заключить в другую тюрьму. Впрочем, об этом мы можем лишь гадать, так как в дороге Владимир тяжко заболел.

В Петербурге его сняли с поезда и сдали в тюрьму «Кресты» — в тюремную больницу. В «Крестах» Владимира продержали более семи месяцев и только в феврале следующего (1913) года вернули обратно в Шлиссельбург.

В письме, отправленном родным — нелегально, с дороги, — Борис Жадановокий писал:

…«Нас 14 человек. Публика боевая. Настроение повышенное, чувствуется победа. С какою радостью и вместе грустью слежу я с пароходика за исчезающим «проклятым» Шлиссельбургом! Сколько чудных людей узнал я там, сколько там осталось!..»

Дальше приподнятое настроение шлиссельбуржцев стало падать. На все вопросы, задаваемые встречным новым людям, — каково в Орле, куда, они знали, их везут, — все отвечали им кратко и мрачно: — Беда!

…«Сомневаться было нельзя, — писал Жадановский, — нас гнали на рогатину»…

Их гнали в мрачно прославленный Орловский централ.

Знаменитым во всей России был начальник этой тюрьмы — жестокий садист, штабс-капитан Синайский.

Невольная растерянность, даже робость охватывает меня, когда я приближаюсь к этой теме…

Первая трудность здесь, вероятно, та, что, по странному, хотя и совершенно закономерному парадоксу, я почти совсем не знала тех людей, для которых проработала восемь лет! Мы, участники «Шлиссельбургской группы помощи», как и весь остальной мир, были наглухо разобщены с заключенными. Даже Марина Львовна до самой революции не знала никого из них лично. Ей было известно лишь то, что иногда бегло и кратко писал или говорил ей во время свиданий сын Владимир. Иногда к ней обращались родные иных заключенных. Но это случалось не часто.

До самой революции ни мы заключенных, ни они нас никогда не видали. Мы хоть знали о них, а они о нас даже и не догадывались. Это было правильно, — ведь в противном случае о нашем существовании могли бы догадаться и тюремщики, а это провалило бы работу.

Наличие какой-то заботы об улучшении каторжного быта заключенные ощущали почти единственно в периодических праздничных передачах. Было ясно: кто-то дружественный хотел скрасить их жизнь хотя бы присылкой к празднику чего-нибудь более вкусного и питательного. Кто мог это делать? Иные приписывали это Марине Львовне, матери их общего любимца Владимира. Об этом говорят в своих воспоминаниях И. Ионов, И. Вороницын, Н. Билибин, В. Симонович.

Но, конечно, это касалось лишь праздничных лакомств да еще очков, лекарств, цветочных и огородных семян, книг. А ведь это было очень незначительной частью нашей работы! О полном же объеме деятельности Марины Львовны, о том, что с нею работала группа из 10 человек, о том, какое отношение имела эта группа к массовым передачам продуктов, поступавших сотнями пудов непосредственно в кладовые крепости, о массовой выписке рыбьего и других жиров — обо всем этом никто из заключенных во все время пребывания в Шлиссельбурге не имел ни малейшего понятия.

О «Группе помощи», возглавляемой его матерью, конечно, догадывался, даже знал Владимир. В письме от 31 декабря 1909 года он пишет матери:

«Угощение (очевидно, новогоднее. — А.Б.) превзошло все ожидания, как в отношении количества продуктов, так и их качества и подбора. Мне поручено передать тебе миллион благодарностей, а также всем твоим помощникам. Еще раз — всем привет. Володя».

Это явно относилось к присылке праздничных гостинцев.

А в другом письме — от 12 января 1914 года — Владимир пишет уже о том, о чем никто из остальных заключенных даже не подозревал:

«Если у тебя есть благодетели в менее деликатных кругах, то, по словам доктора, лучше бы заменить какао — вещами не столь нежными и чистыми, а именно: бочонком селедок и маслом (конопляным и подсолнечным)».

Уже перед самым освобождением — за неделю до революции, 19 февраля 1917 года, — письмо Владимира заканчивается следующими словами:

«Разбирал сегодня богатейшую передачу. Ну и балуете вы нас! Прямо совестно…»

Почти ни с кем из наших «подопечных» — заключенных-шлиссельбуржцев — нам не пришлось познакомиться даже и после революции. Прежний, дореволюционный состав нашей «Группы помощи» распался сразу. Некоторые ее участники влились в создавшуюся после революции «Краснокрестную организацию помощи революционерам», освобожденным из тюрем и мест ссылки». Возглавила ее Вера Николаевна Фигнер. Я в этом уже не принимала участия. После революции работа в политическом Красном Кресте стала легальной, — ею занялись многие. А между тем открылись такие перспективы работы, общественной и просветительной, каких прежде не существовало. Многие — в том числе и я — оказались вовлеченными в необыкновенно широко разлившийся тогда поток культурного строительства (ликбез, создание новых театров, новой детской литературы).