Вега — звезда утренняя - Николай Тихонович Коноплин

— Наталья Ивановна! — тихо сказал Ланецкий. Она промолчала. Тогда он придвинулся к ней и обнял ее. Он дышал ей в лицо, его горячая требовательная рука двигалась по платью. Наталья Ивановна быстро вскочила на ноги и, вытянув вперед дрожащие руки, забормотала, задыхаясь:

— Нет… не смейте… нет, нет…

Ланецкий тоже встал, отряхнулся и сказал громко:

— Наталья Ивановна, вы меня не поняли… Во-первых, я не намеревался совершить ничего дурного, во-вторых, я искренне хочу связать свою жизнь с вашей… Я люблю вас…

2

Уборщица пристани Анфиса презирала мужчин. По ее словам, все они «так и норовят нашего брата, бабу безответную, в рог согнуть». Жила она одиноко, уйдя от мужа давно, лет десять тому назад, каждый раз рассказывала о том, как уходила, с новыми детальными прибавлениями. Наталья Ивановна любила слушать ее рассказы, мечтать о будущем…

Стоял теплый осенний вечер. Над щетиной дальнего леса повис, изогнувшись, серп месяца. Он тонкий, бледный, и света от него земле достается совсем мало. Анфиса и Наталья Ивановна, накрывшись одной ковровой шалью, от которой сильно пахнет нафталином, сидели на берегу на меловой глыбе. У их ног лениво плескались волны, то выбрасывая на берег отражение месяца, то снова слизывая его.

— Что это ты, милушка моя, все скучная какая-то ходишь? — спрашивала Анфиса. — Ты, Наташка, бодрей держись, вдовье дело такое — и одна голова не бедна…

Наталья Ивановна лениво улыбнулась.

— Ты, Анфиса, прямо поговорками стала говорить…

— Жизнь — она всему научит, — отвечала Анфиса, — я вон одному такую поговорку сказала — теперь за версту обходит. А то пристал: «Жизнь моя без вас, Анфиса Петровна, не представляет никакой красоты». Я ему и сказала: «А как я тебе красоту-то в подоле принесу?» Не понравилось. «Что вы, — говорит, — сразу мне прозу жизни в глаза суете». — «Ну так вот, — говорю, — пускай я останусь при своей прозе, а ты поди, поищи красоту в другом месте».

Наталья Ивановна захохотала. Анфиса, довольная тем, что развеселила собеседницу, тоже заколыхалась полным телом от безудержного смеха. На этом берегу звонко отзывалось эхо. Наталья Ивановна смолкла, прислушалась и, зябко передернув плечами, позвала:

— Анфиса…

— А!..

— А ведь я замуж выхожу…

Анфиса быстро повернулась, несколько секунд напряженно думала, затем нарочито непонимающе спросила:

— Это за кого же… за этого, финотдельского, что ли?..

Наталья Ивановна кивнула головой. Анфиса хотела увидеть глаза собеседницы — что в них написано, но это не удалось, и она сердито заметила:

— Что, свобода тебе, дуре, надоела, что ли?

Наталья Ивановна вдруг сбросила шаль, обхватила голыми руками полный стан Анфисы, торопливо зашептала:

— Это ты так говоришь, Анфиса, потому что одна. Тебе что: сварила, поела и спать. А у меня — Егорка! Попробуй-ка оденься да прокормись…

Анфиса молчала.

— Что ж не отвечаешь-то? То-то! Я вон, чтобы костюм себе сшить, целый год экономила…

— А кто тебя заставлял-то. Сдался он тебе, этот костюм!..

— Ишь ты какая! Тебе вон сорок лет, и то нарядами интересуешься, а мне двадцать шесть только…

Наталья Ивановна чуть не заплакала. Голос ее прерывался. Анфиса положила ей на платье тяжелую руку и медленно гладила хрупкое, совсем еще девичье плечо.

— Ну, ну, не обижайся… Сорвалось дурное с языка… Ты скажи-ка, любит он тебя?

— Говорит, любит…

— А ты?..

— А я привыкла: человек он хороший, детей любит… А Егорке обязательно отец нужен: посмотрела бы ты, как он завидует мальчишкам, у которых отцы есть…

Наталья Ивановна замолчала, смолкла и Анфиса. Мерно хлюпали волны. Серебрилась лунная дорожка, перекинувшаяся с одного на другой берег реки. Наталья Ивановна склонилась и, заглядывая Анфисе в лицо, зашептала:

— Анфиса…

— А?

— Что ж ты молчишь?

— Староват он для тебя, Натальюшка, ох, староват…

— Да это даже лучше! — воскликнула Наталья Ивановна. — Раз пожилой, то положительный, значит, мужчина, за другими бегать не будет… И зарплата приличная…

Анфиса обняла Наталью и вдруг, всхлипывая, начала причитать:

— Что ты, Анфиса, что ты? — испуганно говорила Наталья, но, не удержавшись, тоже начала всхлипывать.

3

Свадьба состоялась через месяц. В день, когда Ланецкий и Наталья Ивановна вернулись из загса, по желанию Ланецкого был устроен скромный вечер. На нем было несколько сослуживцев Генриха Степановича, начальник пристани Константин Петрович и уборщица Анфиса. Ради такого торжества Константин Петрович надел форменный темно-синий китель, хотя было жарко и он часто вытирал лоб. Иногда Наталья Ивановна встречала его задумчивый, изучающий взгляд. После второй рюмки он вздохнул и сказал неизвестно к чему:

— Да, странные вещи творятся на белом свете… Налей-ка, Наталья Ивановна, мне еще горючего…

А сторожиха Анфиса весь вечер не отпускала от себя маленького Егорку и колючими глазами смотрела на Генриха Степановича, шестилетний же Егорка недоумевал. Он вырывался из рук Анфисы, влезал на колени к Наталье Ивановне и шептал ей в ухо жалобно и требовательно:

— Мама, а почему этот дядька все целует тебя? Я не хочу…

4

Ноябрьские ветры сорвали с деревьев листья. Только на отдельных ветвях красными лоскутками трепетали самые крепкие. Дон у краев покрылся тонким льдом. Мальчишки бесстрашно бегали вдоль берега, лед под их ногами покрывался трещинами, и в воздухе стоял тонкий звон.

Навигация кончилась, движение пароходов уменьшилось, поток отчетов, сводок вырос. Наталье Ивановне приходилось часто задерживаться в конторе. Она работала, поглядывая на часы, и непостижимая, упрямая медлительность их стрелок огорчала ее… Но вот Константин Петрович, с хрустом расправив плечи, говорил:

— Ну, на сегодня шабаш…

И Наталья Ивановна спешила домой.

Улицы, скованные морозом, были безлюдны и звонки. Обледенелые крыши и стены домов под светом луны казались отлитыми из бутылочного стекла. Наталья Ивановна еще издалека искала знакомые окна: они выглядывали из переулка белыми квадратами. Вот знакомое, хрустящее от мороза крылечко, громко стучит заиндевелая щеколда — и в освещенной комнате ее встречают Егорка и Генрих Степанович. Они, конечно, не обедали — ждали ее. Привычными движениями расставляя на столе посуду, она говорила:

— Почему обязательно надо ждать меня? Вы же добровольно морите себя голодом, чудаки…

Тогда Генрих Степанович переставал жевать и отвечал сердито:

— Мы, Наталья, только вечерами можем быть вместе, и я думаю, ты не желаешь лишить меня удовольствия обедать в кругу семьи.

От его, как казалось, глубокомысленного замечания Наталья Ивановна чувствовала себя виноватой за поздний обед. Чтобы как-нибудь сгладить свою вину, она затевала пирожки. Они выходили у нее такими вкусными, с хрустящей, словно покрытой загаром корочкой, что Генрих Степанович съедал несколько штук сразу и говорил отдуваясь:

— Вот в чем, Наталья,