Евгений Дубровин - Билет на балкон

Привал сделали возле широкого, но мелкого ручья. Здесь водилась форель, правда совсем мелкая, не больше пескаря. Кутищев достал из рюкзака хлеб и стал бросать в воду крошки.

– Я все думаю о твоем старике. Что с ним было потом?

– Потом? Потом была атомная война, и старик остался совсем один. На земном шаре. Сначала он не знал этого. Косил свою траву, пил мед. Молодые ушли воевать, а пожилых мучило любопытство, и они по одному уходили к морю, благо оно было недалеко. Назад никто не возвращался. Старик один косил траву и пил столетний мед. Так он дожил до ста пятидесяти лет, и когда ему исполнилось сто пятьдесят, он начал бояться, что некому будет закрыть ему глаза. И тогда старик побрел к морю. Искать людей. Но людей не было. Он видел огромные ржавые, выброшенные на берег корабли, видел разрушенные и целые города. И удивлялся, как велика земля и как много сделал человек И впервые пожалел, что так просто прожил жизнь.

– А потом?

– А потом он умер. Последний.

Форель столпилась у берега и кидалась на крошки, которые оседали на дно белыми крупинками.

– На следующее лето приеду сюда в отпуск и буду писать. Возьму жену, дочку. Мы еще ни разу не были вместе. Боже мой, как хорошо, что мы пошли с тобой, что встретили старика… Какую пустую, бесцельную жизнь я вел до сих пор… Игорь, ведь ни строчки, ни одной настоящей строчки за столько лет.

– Да нет, что ты…

– А-а, брось…

Кормежкой заинтересовалась более крупная форель, по всей видимости обитавшая вблизи правого нависшего берега, где была темная вода и медленное течение. Мелькнула тень, но остановилась вдали, боясь мелководья. Кутищев сунул в карман рюкзака руку, достал крючок на длинной леске, забросил.

– Кажись, будет ушица.

– Все говорят, талантлив. Из него получится толк. А мне уже почти сорок. Удивительная штука – жизнь. Время летит, седина, у самого дочка, а все считаешь себя ребенком. Я только сейчас понял, что мне под сорок и что большая-то часть жизни уже того… Слышишь, старик, наверно, и умирать станешь, а все будешь считать себя ребенком? Ты чего молчишь?

– Ужу.

– Я тебе завидую, старик. Ты всегда такой спокойный, рассудительный, умеешь управлять своими желаниями. Ты знаешь, я решил перейти в твою веру. Беру на учет каждый день. Строгий график, никаких выпивок, случайных командировок. Старик, ты должен взять меня под железный контроль. Слышишь, я продаю себя в рабство к тебе. Что скажешь, то и буду делать. Ты правильный человек, старик. Чего же ты молчишь?

– Я беру тебя в рабство, – сказал Кутищев, вынимая и забрасывая крючок. – Ты действительно слишком подвержен желаниям и у тебя нет никакой воли.

– Правильно, старик!

– Тебя просто-напросто надо взять в руки.

– Бери, старик!

– А что – и возьму.

– Бери, бери!

– Беру, прямо с этой минуты.

– С этой минуты? Гм… Хотя правильно! Пожалуйста!

– Вот ты уже пятнадцать минут бичуешь себя. Давно бы уже написал страницу романа. Надо прямо сейчас Кончать с неорганизованностью.

– А что! – восхитился Глорский. – Правильно! Вот возьму и прямо сейчас начну Ты молодец, старик! Именно так и надо жить! Эх, мне бы твою волю! Я бы давно стал великим! – Борис стал копаться в карманах, достал ручку, блокнот. – Составим план. Назовем просто. «Жизнь Василия Петровича». Книга первая…

Глорский стал торопливо строчить в блокнот, вычеркивая и увлеченно бормоча.

Слабо донесся рокот грома. За все это время был первый гром. Самая высокая гора курилась, словно начинал действовать вулкан. И, подобно лаве, дождь с горы ринулся в ущелье.

– Палатку!

– Бесполезно…

Ручей скривился недовольно. Форель, обеспокоенная барабанным боем на поверхности, ушла в более глубокие места. Друзья забежали под дерево. Дерево оказалось небольшим, но искать другое было уже поздно. Ущелье наполнилось туманном, словно вдруг наступила осень и дело шло к мрачному вечеру. Поток двигался большой силы, он ломился напролом все ближе, и вот наконец между стволами показалась могучая белая грудь.

– Надо было все-таки палатку, хоть накрыться.

– Ничего, так даже интересней.

– Потом ставить на мокрую траву.

– Он скоро пройдет.

– Бывает, сутками идет.

– Гляди, на горе уже нет.

На горе, с которой спускался дождь, клубилось солнце. Над вершиной встала мокрая пушистая радуга. Ручей уже не был прозрачным и спокойным. Он раздулся и несся вниз, ворочая камни и кидаясь на корни деревьев, которые вдруг оказались в воде.

Дождь еще стучал по земле, листьям, воде, но это уже было отступление. Товарищи вылезли из-под дерева, и, пока дошли до ручья, солнце уже окончательно вытеснило мглу из ущелья. Глорский и Кутищев сели на горячие дымящиеся камни. Дымилось все: земля, лес, ручей, даже небо. По верхушкам вдруг прошуршал ветерок, кинул пригоршню капель, принес запах вымытых гор.

Глорский вытащил мокрый блокнот.

– Старик, – сказал он. – Ты чувствуешь, как пахнут горы? Я никогда не знал, что горы могут пахнуть, что бывает такой воздух. Старик, я начну роман вот этой фразой: «Горы пахли страстно». Правда, гениальная фраза? Можно, конечно, сказать «Горы дышали страстью», но это слишком напыщенно. А это здорово; «Горы пахли страстно» Правда ведь, здорово? Огромные горы, поросшие лесами, с ручьями, с ледниками, с опавшими листьями, с осыпями, с оленями, потухшими кострами, нами с тобой – и вдруг пахнут… Пахнет цветок, ну город… А тут вдруг целые горы, да еще не как-нибудь, а страстно. Кто бы мог ожидать от них? А правда, хорошо? И из таких фраз будет весь роман. Клянусь тебе, старик!

– Да, горы пахли страстно… Это правда хорошо…

– Старик, эта фраза – поворотный момент в моей жизни. Клянусь тебе! С этой фразы начинается новый период в нашей литературе. Вот посмотришь, когда-нибудь будут писать: «Фразой „Горы пахли страстно" начался новый этап в развитии многонациональной советской литературы… Многочисленные последователи…» И так далее. Нет, правда хорошая фраза?

– Хорошая.

– Горы пахли страстно… Не горы, старик, а жизнь запахла страстно.

– Ты впадаешь в пафос.

– Старик, дай я тебя обниму. Ты возродил меня к новой жизни. Страшно подумать: если бы не ты, я не увидел бы всего этого. И не понял, что главное в жизни – это настоящий творческий труд. И воля. И аскетизм. И ограничение желаний. Ты, старик, глава философской школы. И я твой жалкий ученик. Секи меня, старик, когда не буду слушаться. Смело секи! Бери в руки хворостинку и смело секи. Слова не скажу.

– И буду сечь, – сказал Кутищев.

Трава была тоже теплой, дымилась. Они шли босиком, молча, останавливаясь почти на каждом шагу, и стояли, глядя, слушая и нюхая, сколько хотелось. Потом они прошли луг, и Глорский упал в мокрую скошенную траву и, не сказав ни слова, стал кататься, как катается лошадь возле речки перед дождем, и Кутищев не смеялся. Потом они вошли в темную сосновую аллею, похожую на посаженную человеческими руками, такие встречаются еще в средней полосе России в бывших барских усадьбах. Потом они долго шли по горной дороге из камня. Камень размягчился от дождя и совсем не ранил ноги.

Потом перед ними возникло море.

Ущелье постепенно расширялось и выходило к морю подковой. На склонах ущелья, едва видные в густой зелени, белели корпуса санаториев и домов отдыха. У самого моря располагался небольшой поселок. Поднимая пыль, к морю спускалась машина, то появляясь, то исчезая на извилистой дороге. У самого моря блестело здание из одного стекла, очевидно, кафе. С красным флагом шел пионерский отряд.

– Где остановимся?

– Вон в том леске. И море рядом, и в стороне от поселка.

– Слушай, я хочу с тобой поговорить, – Глорский присел на валун. – Давай писать вместе. А что, это идея. Распределимся. Я буду писать о своей жизни, о своих людях. Ты – о своих. Тогда мы напишем томов десять. «Жизнь Василия Петровича». Ну как, идет? Только, чур, про этот дождь напишу я. Я просто не могу про него не написать. Впрочем, если тебе хочется, можно написать про два дождя. И про свои смерти напишем. Ты про свою, а я про свою. Ты где бы хотел?

– Вместе с родителями. Они погибли при бомбежке в Новороссийске. Перед войной мы жили в Новороссийске.

– А я знаешь как хочу умереть? Вот в такой день. Чтобы прошел дождь, все было ярко, свежо. И под огромным дубом в полдень, на поляне. Слышишь, как шелестит листва. Потом заснуть и не проснуться. Но чтобы не знать об этом. Думать о том, что вечером буду купаться в море, что буду идти к нему не спеша по мягкой от мокрой пыли дороге и чтобы через дорогу – вечерние косые тени…

– Слишком красиво. Так не бывает.

– А я вот сделаю. И возьму тех девочек. Я буду думать, что мы пойдем втроем и будем болтать всякую чепуху. В романе можно. Здесь я бог. Помнишь про тот костер, что мы видели с балкона? Так и здесь, я буду все видеть, все знать. Ах, старик, какой роман мы с тобой напишем! Это находка, это настоящее. Роман о бесполезно прожитой жизни. Слушай! Это же идея! Давай сделаем так. Назовем его по-другому. Просто «Василий». А внизу: «Роман о бесполезно прожитой жизни». Ну и пусть, что раскрывается замысел. Чего нам бояться? Кто не захочет – пусть не читает. Тем хуже для него. Пошли, мне не терпится писать. Начнем завтра же с утра. Сделаем зарядку, искупаемся, подзакрепимся и начнем. В обед – перерыв, загорание, потом опять работа, а вечером – в кино или возьмем лодку, если будет лунная ночь. Ну как, идет?