Мария Прилежаева - Третья Варя

— Застряли! Заехали куда-то… бессмыслица.

— Полный смысл, что застряли, — спорила докторша. — Воздух чистый. Молоко неснятое. Изба просторная. Доктор свой. Решили?

— Не решил, а сдался.

— Не сдался, а здравый рассудок все-таки осилил. Пойду гостям объявлю. У них план, им от плана нельзя отступиться.

Она вышла из избы, легко и поспешно неся немолодое грузное тело.

— Варя! — позвал или про себя сказал дед.

Он внимательно глядел на нее. Глядел и не видел, а видел что-то другое.

«Иные мысли меня влекут, иные цели…»

Это слова из Записок. Он о них думает. Здесь, в Привольном, все ему напоминает о них. Горько, жалко, что не осталось надежд, не вернутся Записки…

— Дед, не волнуйся. Тебе вредно волноваться, дед.

— Возможно. Если я успею дописать книгу, вот что будет стоять в заключении. Война против турецкого ига, рязанские, тульские мужики в солдатских шинелях, по плечи в снегу, под ледяным ветром Шипки на передовых позициях… Гражданская война против капитализма и помещиков, внуки шипкинских солдат на передовых позициях. Отечественная война против фашизма, правнуки шипкинских солдат…

Вернулась докторша, привела Людмила и Клавдию.

— Ты, Клавдия, вещички собирай, поезд не ждет, по расписанию следует. А ты, Людмил, простись с Арсением Сергеевичем, да надо вам, Арсений Сергеевич, послушаться лекаря, лечь, — сказала докторша.

Людмил снял с руки часы марки «Победа». Часы безмятежно бежали: тик-тик, тик-тик. Пора их было вернуть.

— Благодаря ви за ваш часовник, — сказал Людмил. — Желаю вам очень быть здрав!

Когда Людмил волновался, на язык ему приходили болгарские слова. Он повторил:

— Желаю вам очень быть здрав!

Он тоже испугался, какой у деда был больной вид.

— Постараюсь быть здрав, — ответил дед, силясь улыбнуться. — А ты Россию помни.

— Буду помнить.

— И Болгарию свою береги.

— Буду беречь!

Людмил стоял, опустив руки, не зная, что делать дальше.

И вдруг Варя поняла, что Людмил уезжает. Они с дедом остаются в Привольном, а Клавдия и Людмил уезжают. И не будет двух дней в поезде и в Москве…

— А как же… о Долине Роз ты не успел рассказать!

У Вари нечаянно это вырвалось. Ведь она понимала, что ничего уже нельзя успеть, уже поздно. Но у нее нечаянно вырвалось…

— Эх, незадача! — с искренним сокрушением сказала докторша.

— Пока я в дорогу сложусь, прогуляйтесь, деточки, напоследок по саду, — певуче протянула Клавдия.

Дед глядел на Варю и все понимал. Не сбудутся два дня в поезде и в Москве, не будет двух дней! Не успел Людмил рассказать Варе о Долине Роз… Дед все понимал. Но у них с Варей не были приняты нежности, и он сказал, по возможности, твердо:

— Слушать приказ! Приказываю: весело прогуляться напоследок по саду!

И Варя вытянулась, как положено, и бодрым тоном ответила:

— Есть весело прогуляться по саду!

Дед закрыл ладонью глаза. Дед болен. Надо деду послушаться докторшу, лечь.

А они вышли в яблоневый сад. В саду еще не сошла после ночи роса. На солнце сверкали крупные прозрачные капли. Трава на тропе была мокрой. Варя до колен намочила ноги. Мимо уха с тонким звоном пролетела пчела. Пролетела прямо к цветку.

— Людмил, я не сержусь на тебя, — сказала Варя. — Я просто набитая дура.

— Я тоже… Ты не можешь проводить нас хоть до станции? Хоть до поезда?

— Нет, не могу. Нельзя его оставлять. Буду сидеть около него… Очень хочется вас проводить, но нельзя, очень боюсь за него. Ты заметил, какой он стал серый? Слушай, Людмил, сегодня, когда ты приедешь в Москву, сходи к нам, посмотри на ее портрет.

— Обязательно! Я сразу пойду к вам. Знаешь, Варя, там, в Записках, рассказывается, Радослов погиб, а через несколько дней началось наступление. Через несколько дней турки были разбиты… Но подпоручик Лыков не мог идти в наступление. Ему отрезали ногу. Когда в тот буран его занесло на Шипке и он обморозил ногу и ему отрезали в лазарете в Габрово, она записала в Записках: «Никогда, никогда Сергей не услышит от меня недоброго слова, никогда, никогда не увидит хмурого взгляда!» Так там написано. Варя, я хочу подарить тебе что-нибудь на память, чтобы ты не забыла… — Он стал шарить в карманах. — Что-нибудь, какой-нибудь блокнот или значок… Ничего нет. Где же блокнот? А, вот что есть, карандаш! Син карандаш с наконечником, на память.

Он вытащил синий карандаш с наконечником, и из кармана под ноги ему выпала лента. Голубая лента из Вариной косы валялась у него под ногами.

Людмил поспешно нагнулся схватить ее. Он стал красный, как огненный уголь, и сунул ленту в карман. Варя отвела глаза. Ничего не сказала. Только покраснела, как он. Даже слезинки выступили на глазах от смущения. Сквозь слезинки Варя увидела в траве цветы с золотисто-желтыми венчиками. На ночь цветы складывали венчики и до утра скучно стояли метелками, но вот взошло солнце, и золотистые венчики стали раскрываться.

— Гляди, Людмил, раскрываются цветы. Ты когда-ни-будь видел, как они раскрываются?

Нет, он никогда не видел. У них в Казанлыке есть сад, но ему ни разу не случалось увидеть такое…

— Ну-ка, скажи еще раз то стихотворение про лодку, — попросила Варя. — Ага, забыл!

— Лучше я скажу другое. Вот. Мы стоим утром в саду, желтые цветы уснули на ночь, а утром раскроют венчики, почувствовав солнце.

— Ну? Дальше?

— Все.

— Хорошее стихотворение… — сказала Варя. — Уж очень далеко ты уезжаешь, Людмил. Казанлык. Ка-зан-лык. Не знала, что на свете есть Казанлык. Людмил, сегодня, когда ты приедешь в Москву, ты можешь зайти в мою школу. Зайди просто так, поглядеть…

— Зайду.

— Мой класс седьмой «А» на втором этаже. Встретишь там наших ребят…

— Охота мне увидеть ваших ребят!

— А мне охота увидеть Болгарию, горы и ваш Несебр, маленький полуостров с каменной ветряной мельницей и узенькими улочками, как в сказке… и белые сейнеры в бухте.

— Приезжай, Варя, с дедом в Болгарию, съездим на Шипку. Шипка недалеко от нас. Ты думаешь, там просто памятник, обычный, как все? Нет, не обычный. Нет, когда взойдешь на вершину, там большое здание, и внутри… торжественно и гордо как-то, все входят молча. Посредине стоит саркофаг, а возле стены, склонив головы, стоят два солдата, два воина. Один — болгарский ополченец, другой — русский. Защитники Шипки. У саркофага цветы или ветки. Кто-нибудь всегда принес с гор…

— Мы тоже принесли бы, Людмил.

— Эге! — раздалось из проулка. — Людмил, эге! — звал Ромин голос.

— Пора вам уезжать, — сказала Варя.

— Знаешь, что я высчитывал, Варя? Сколько дней остается…

— Я так и поняла, что тебе хочется побольше рассказать о Болгарии…

— Да. А знаешь что, Варя? В этом саркофаге похоронят последнего шипкинского воина. Он живет. У нас в газетах писали, в России жив один солдат с Шипки. Он к нам приезжал в Болгарию, его видели люди.

— Неужели, Людмил? Людмил… пусть бы он долго-долго жил, этот солдат!

— У нас в газетах писали, он старый, но совсем еще крепкий, почти как молодой.

— Хорошо бы! — сказала Варя.

Они пошли в проулок. Там возле лазоревого «газика» собралась вся компания, все, кроме деда. Тут были и «девчата», подруги Клавдии: Маруся в красной кофточке, Катя и Зина и еще какие-то женщины. Вчерашний коренастенький мальчонка без передних зубов стоял тут же, держа у живота, как блюдо, круглую ржаную лепешку.

— Мамка прислала, — свистя, сказал он при виде Людмила. — Теплая. Сейчас из печки. Мамка прислала в дорогу. Цай, у вас в Болгарии таких не пекут.

Все женщины, как по команде, стали вытирать глаза концами платков.

— Спасибо, милок! — сказала Клавдия, осыпая поцелуями мальчонку, гладя его вихрастую голову.

Мальчонка старался увильнуть от ее ласк. Вытер лицо пятерней, на щеке осталось пять полос, следы пальцев.

— С утра чумазый! — неодобрительно заметила докторша. — До свиданья, гости! Кланяйтесь своей Болгарии! Не поминайте лихом. Да и пишите, а то уедете — и нет!

Она обняла Людмила, а Клавдию поцеловала в щеки три раза. Клавдия громко всхлипнула.

— Диковинная ты, Клавдия! — сказала докторша. — Перемешано в тебе: и слез хватает и смелости. Пойду. Прощайте. Больной там у меня. Ох, нелегонький больной, ох, годочки немалые!

И она, не оглядываясь, заспешила в избу.

Началась суета. У Клавдии оказались какие-то вещи, узелки, узелочки. Рома засовывал их в машину и багажник. Все помогали, но без толку, только увеличивали суету.

Всем хотелось шуметь, что-то говорить, двигаться, и было грустно.

— Готово! Другари, занимайте места! Отчаливаем! — объявил Рома.

Женщины заплакали, Маруся в красной кофте горше всех.

— Прощай, — сказал, протягивая Людмилу руку, беззубый мальчонка. — Меня Степкой зовут, — сказал он. — Станешь писать, пиши: «Привольное, Рязанской области, Степке Ухватову», ежели письмо надумаешь из Болгарии слать…