Глеб Горбовский - Феномен

— Знаешь, да?! — переспросил Сергей, усаживаясь на диван и одновременно извлекая из рубашечного кармашка какую-то бумаженцию.

— Та-ак… А для чего остригся-то заранее? Может, не возьмут? Наверняка не возьмут. Зрение, отсрочка на учебу. Ну, и вообще. Матери пока что не говори, слышишь, сынок? Я ее подготовлю.

— Что я, не понимаю!? Не маленький. У меня к тебе просьба, не проси, пожалуйста, за меня. Ну, в смысле отсрочки. И матери не позволяй. Не надо.

— Значит, труба зовет?!

— Хочется на мир посмотреть, отец.

— Мир! Помнится, когда я служил, в нашей части… был необыкновенно вкусный хлеб.

После ужина (он же обед) разошлись кто куда, но разошлись не как прежде, не поспешно шмыгнули каждый в свою норку, в свои интересы, а словно бы пообщавшись душевно, хотя и без слов; у мужчин на сегодня была общая тайна, от которой они заботливо, пусть на один только вечер, оберегали женщину. Они знали, чем можно ее порадовать, не сходя с места: хорошим отношением к ее бифштексам, — и, не сговариваясь, ели азартно, увлеченно, из-за стола поднимались, не сюсюкая: «Ах, как вкусно!»— молча поднимались, посверкивая глазами, поигрывая мускулами. И добрая, мудрая энергия их поведения передавалась Марии Петровне: она успокоилась окончательно.

— Вот что, приму-ка и я ванну! — объявил Потапов сыну, невольно намекая тем самым, что берет с него пример, а фактически — из благодарности объявил, воодушевленный сыновними шагами в направлении к самостоятельности. — Приму-ка и я ванну, а то завтра на работу, — добавил он, уже исключительно для Марииных ушей. И она откликнулась:

— Завтра пятница… Стоит ли выходить на один день? Вон губа еще не зажила. Выйдешь с понедельника… прогульщик!

— Я не прогульщик, у меня — травма. Психическая.

— Кто тебе поверит?! — кричит Мария из кухни.

— А действительно, почему за психическую травму не дают освобождения? Скажем, воспаление в области души. Вот пойду завтра к невропатологу и потребую бюллетень.

Возвращаясь из ванной комнаты в кабинет, Потапов с приятным удивлением отметил, что дверь в комнату Сергея закрыта неплотно, небрежно закрыта, то есть не как всегда. «Расслабился мальчик. Или доверился? Во всяком случае, не до дверей ему сейчас. И слава богу!»

Из комнаты сейчас доносился голос Сергея, изрекавший какие-то нелепые словосочетания, скорей всего физкультурные правила разучивал парень.

«Сосредоточимся на дыхании», — уловил Потапов законченное предложение, но подслушивать дольше не захотел, направился к себе, прихватив забавную фразочку о дыхании в качестве трофея. «Наверняка из йоговских упражнений что-нибудь… Модненькое, свеженькое, тысячелетней давности».

Едва расслабился, растянувшись на диване, начались телефонные звонки. Объявилась Настя, о которой за ужином вслух никто не вспоминал, ко про себя отсутствием девчонки каждый обеспокоился: Потапов со светлой грустью, Сергей со светлой иронией, Мария Петровна со светлой (и тайной) благодарностью.

— Иван Кузьмич! Это вы?! Как хорошо! Мне вас-то и нужно! — Потапов по едва уловимым акустическим признакам определил, что Мария в коридоре «повисла» на отводном проводе, тут же хотел озлиться на жену и малость поактерствовать с Настей, полюбезничать с ней, но почему-то не решился, сказались добропорядочные, степенные, семейные бифштексы, точнее — возникшая на их чудесном аромате иллюзия благополучия. Насте ответил сдержанно, с неестественным олимпийским спокойствием.

— Слушаю тебя, Настя.

— Иван Кузьмич, у меня просьба: дайте рекомендацию!

— К-куда рекомендацию?

— Не в партию, понятное дело. Еще не созрела! На новое место работы. Что вам стоит пару слов черкнуть? И хорошо бы на фабричном бланке! — На этом месте разговора Потапов определил, что в коридоре Мария положила трубку.

— А совесть у тебя есть, Настя? Просить рекомендацию у директора той фабрики, откуда тебя уволили за прогулы?

— Совесть имеется! Я ее у старших товарищей напрокат беру! У таких, как вы, Иван Кузьмич. Сами-то прогуливаете второй день… Только не говорите мне, что не вернетесь на фабрику, что начинаете новую жизнь, не надо! Для таких резких поворотов у вас кое-чего не хватает!

— Интересно, чего это мне такого не хватает? Розовых штанов, что ли?

— Одиночества, Иван Кузьмич… Неподдельного одиночества и свободы, что одно и то же. У вас вместо них обязанности и семья. Вместо одиночества. У меня-то его дополна. Вот я и спрашиваю: сделаете рекомендацию? Я серьезно. Бумажка во как нужна! А то ведь у меня в трудовой-то книжечке статья имеется, с которой только общественные сортиры обихаживать. А я для такой службы не готова: штаны запачкать боюсь, а это вам не репутация. Короче: дадите бумажку? «Без бумажки ты — букашка!» Слыхали песенку?

— Слыхал, Настя, слыхал песенку. Составлю я тебе бумажку. Приходи завтра на фабрику с утра. Только не проспи. Там и побеседуем, обо всем сразу. Договорились? Ты где сейчас-то? Тьфу ты, старый осел! О чем я с тобой говорю?! Тебе ведь ночевать негде! Приходи немедленно! Слышишь, Анастасия?!

— Не беспокойтесь, Иван Кузьмич… Я под крышей. Спокойной вам ночи. — В трубке послышались гудки-гудочки. Короткие.

И почти сразу же — небось прорывался, да занято было — позвонил Озоруев.

— Привет, Потапов. Улофа Пальме убили.

— Не понял тебя.

— Шведского премьера убили. Не слыхал, что ли?

— Нет, не слыхал.

— Ты что, последних известий не слушаешь?

— Обхожусь. Второй день… А что? Кто его?

— Застрелили. Еще вчера. Твой Вася, который шофер, говорит: «С управлением швед не справился: слишком влево взял, на встречную полосу выехал». Он у тебя философ, твой Вася.

— С чужих слов — философ. Наверняка подслушал на коротких волнах. Каждое утро в машине подкидывает мне какой-нибудь тухлятинки зарубежной. Слухач! Ох уж этот Вася… Би-би-си ходячее! Верней — на колесах.

— Ладно, хрен с ним, с Васей. Ты-то как, Потапов? Все еще балагуришь? Или отлегло? Учти, шутейное времечко для тебя истекло. Пару суток повыпендривался — и будя. И еще: на той неделе собрание проводим общее. Тебе — слово. Надеюсь, подготовился… за сорок-то восемь часов? Есть что сказать? В свете перестройки?

— Послушай, Озоруев…

— Я тебя на собрании послушаю, Кузьмич. И не за сорок восемь часов — за сорок пять лет своей жизни постарайся отчитаться. Перед людьми. И лучше — покороче. В двух словах. Сосредоточься на двух направлениях: на государственном и на своем, личном, «унутреннем». Пересекаются они у тебя или идут параллельно?

— «Сосредоточимся на дыхании!»— произнес Потапов запомнившуюся фразу голосом диктора, проводящего производственную гимнастику.

— Чего-чего? Смотрите веселый какой! Сделался… Неужто с пользой времечко загубил? Во благо живущих?

— Послушай, Озоруев… В конце-то концов: имею я право на себя, любимого?

— Имеешь. Двух дней тебе на это право за глаза! Не больше. И — за дело. Я, слышь-ка, может, и под держиваю все эти твои опыты по освоению духовных богатств, но не забывай, Потапов, что ты в упряжке. Что ты воз везешь! И покуда тебе замены нетути — тяни! Упирайся по силе возможности.

— А если я уйти хочу? Взять и уйти?! В свою сторону? Можно такое позволить? Или кабала на веки вечные?

— Вот еще, «кабала», скажешь тоже. Можешь, конечно, и уйти. Безусловно можешь. Только ведь у честных людей принято предупреждать о своих коленцах и выкрутасах. Хотя бы за две недели. А главное — не уйдешь. Некуда тебе уходить. Помечтать, погрезить о «неизведанных путях»— почему бы и нет? Грезь на здоровье. А на сто восемьдесят градусов повернуть от нас — ничего не выйдет! Не позволим. И еще: на твоем, Потапов, гербе, на твоем личном — не государственном — знаешь что нарисовано? Сказать?

— Ну?

— Труба. Наша старенькая фабричная труба, которую ты «анахронизмом» величаешь. И не нарисована — оттиснута всей тяжестью судьбы нашего Дела! А ты: «уйду!» Куда ты уйдешь с таким грузом на сердце? Хочешь, приеду к тебе сейчас? Ну, ты, Потапов, и феномен! Только у нас в России такая порода людей выводится! Тридцать лет молчит и вдруг выскажется! В позу встанет. И нате вам — «в свою сторону» топать начинает. Феномен!

— Феномен, говоришь? А как хоть словечко это произносится — знаешь? Где у него ударение ставится? У «феномена» твоего?

— Где у словечка забыл, а вот где у тебя, Потапов, ударение получилось — знаю: аккурат в удлиненной твоей голове. И чем его произвели — ведаю: пыльным мешком! Скорей всего… Ну, так приехать к тебе?

— Прости, Гриша, но я устал. Подумать надо, с мыслями собраться. Позволишь? Сосредоточиться можно?

— На дыхании? Понимаю тебя. Дыхание есть жизнь. Только, Ваня, один совет: дыши глубже. Договорились?

— Договорились.

И вдруг позвонили «оттуда».

— Савелий Петрович… — назвался секретарь горкома. И моментально Потапова в жар бросило. И здесь же, как говорится, не отходя от кассы, с прижатой к пунцовому уху трубкой, понял Потапов, как далеко ему до «бунтаря», как мало в нем анархического треску и «возвышенности» над толпой, над «тварью дрожащей», как величали «простого человека» бесы всех времен и народов, и как близко ему до жгучего стыда за свои «необдуманные поступки».