Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский

— Так я тебе еще вот что выдам. — Калачев затянулся сигаретой и хрипло, как само собой разумеющееся, сказал: — Тебя на любой стройке с музыкой встретят, ковер-дорожку под ноги кинут. Шоферы везде нужны.

Слова Калачева, как сладостный бальзам, падали на душу, и видения одно слаще другого всплывали в разгоряченной, потяжелевшей голове Пастухова.

— Была бы машина, сел бы за руль и — к дому. Четыреста километров — чепуха. К воскресеньицу бы и там. Тоня, сказал бы, пойми, Тоня… — дальше губы его говорят что-то неопределенное, а глаза начинают подозрительно блестеть.

— Ты брось. Пастух, и не думай, — испуганно выкрикнул Герматка, — машину тебе еще сейчас…

Но Пастухов его уже не слушал, хотя и смотрел ему в глаза. Сидел, улыбался запавшей в самое сердце, казавшейся весьма реальной и осуществимой мечте…

Подкати Кирилл и Заяц к стройгородку на полчаса раньше, все бы еще обошлось. Но как нарочно после того, как завезли на Укаткан трубы, забарахлил насос, бензин перестал поступать в мотор. Заяц долго возился с ним, разобрал весь до винтика, чистил, промывал. И хотя гнал потом напропалую, к стройгородку они подлетели, когда уже совсем стемнело. Не успел Заяц тормознуть, как Кирилл выпрыгнул из кабины, побежал к себе в вагончик. Включил свет. Ни души. За стенкой бренчала гитара и кто-то пел. Песня перебивалась возбужденными голосами, среди которых он без труда узнал голос Пастухова. Первым желанием было броситься, вышвырнуть его оттуда, избить.

— Как чувствовал. Сам во всем виноват, сам. Все насмарку! — И вдруг всего его тягуче, устало обволокла апатия. Не раздеваясь, опустился на постель. Что за важность его письма, грош им цена… Злость и обида сжимали горло. Трещала голова, тяжелый, непонятный шум разламывал виски, лоб, размалывая желание что-либо решать, думать, предпринимать.

«Нет, нет, нельзя так распускаться. Надо все как следует обдумать, — уговаривал он себя. — Сейчас я соберусь с силами, отдышусь. Такой страшный день». — Тяжелый, давящий шум в голове перебился взвизгнувшим и зарокотавшим мотором. Потом стало тихо. Но через секунду рокот превратился в рев и начал постепенно удаляться. В вагончик ворвался Заяц и каким-то истошным голосом завопил:

— Пастух машину угнал!

Кирилл ошалело вскочил с койки, кинулся на улицу. Полосуя по земле пучками света, огибая городок, выруливала в степь машина. Бросился ей наперерез, бежал, задыхался, кричал до хрипоты в горле:

— Сашка! Это я, Кирилл, остановись, слышишь!

Осатанело ревел мотор. Грузовик уходил в темноту.

— Надо же, зажигание не убрал. Думал, доложу Степану, потом подгоню к стоянке. Всего-то минутка. А он тут как тут, — пояснял сбивчиво Заяц.

Кирилл его не слушал: увидел, как рывком вслед Пастухову кинулась из городка вторая машина.

…Вторую машину гнал по степи Степан. Понимал, что едва ли догонит Пастухова, но все равно выжимал из мотора что мог. Припал к рулю, как к холке скачущей лошади. Представил, как безумно горят у Пастухова глаза. По спине прошел холод. Начал было думать, отчего и как такое могло случиться, но тут же вышвырнул все это из головы. Только одна мысль сверлит мозг: догнать во что бы то ни стало. Если бы он не был пьян, все бы еще могло обойтись. Степан представляет себе горящие в безумном азарте глаза Пастухова и чувствует: добром это не кончится. Припал к рулю, слился с гудением мотора.

Пастухов оглянулся: чужие фары не отстают, включил предельную скорость. В глазах появился сухой светлый блеск. Исступленные мысли беспорядочно сменяют одна другую. То, что он сейчас делает, — безумство. Но какое это теперь имеет значение? Ах, как ему сейчас вольно и хорошо. Степь, простор, столько времени не садился за руль. И тут же злость, свирепая, кипящая, слепит глаза, жжет разум. Теперь он уже не думает, а рвет мысли лоскутами, с трудом соединяя их в одно целое. Как идиотски глупо сложилась жизнь, все — прахом. Все (трасса, будь она проклята!), все погублено, все… Заливающая сердце горечь подхлестывает, торопит: вот он мчится по степи, и никто его не догонит. Вот он нагрянет к жене, все ей объяснит, во всем покается, разбудит, прижмет к себе сына… Только бы не дать себя нагнать. Никто не имеет права прервать его путь домой к жене, к сыну. Никто. И тот человек, что гонится за ним, кто бы он ни был, останется с носом… Давил и давил на газ:

— Голубушка, жми, голубушка-а-а…

Степан круто разворачивает машину, бросается ему наперерез. Пастухова несет прямо на трассу. Ослепленный хмельной яростью, он, конечно, не заметит траншею. Мотор ревет на пределе.

— Дожми, дожми! — говорит себе Степан.

Машины поравнялись кабинами, теперь они несутся рядом. Степан видит разъяренное лицо Пастухова.

— Остановись! Траншея! — сигналит и кричит Степан. Ему кажется, что он перекрывает ветер и вой моторов. Пастухов узнает Степана, видит его пружинящие губы и бешеный оскал зубов. Это прибавляет в нем азарта. И он зло хохочет, теснит Степана к обочине. Вот-вот машины сцепятся бортами. Пастухов медленно, по сантиметру, опережает Степана. Оглянулся, увидел сзади прыгающие фары:

— Ну, что, голубчики-и-и!

Впереди дыбились брустверы незасыпанной траншеи…

Степан невольно закрыл глаза.

Степь медленно пробуждалась от сна. Легкий пар живыми струями уходил в небо. Пронизанный лучами солнца, он редел, становился дымкой. Казалось, что все кругом напоено не просто светом и влагой, а какой-то неуловимой тишиной, когда каждая краска — звук и каждый звук — краска.

«Только в такое утро и может прийти к человеку радость и успокоение, — подъезжая к городку, думал Степан, — для многих таким оно, вероятно, и будет. Для многих, но не для меня…»

Он подрулил к оградке, выключил мотор. В городке еще все спали. Лишь одна Степанида гомонилась у крыльца столовой. Подошел к ней, попросил попить. Она вынесла в отпотевшей стеклянной банке холодной воды, спросила:

— Как он хоть там? — Как и все в городке, она уже знала, что Пастухов разбился не насмерть, что Степан увез его в райцентр в больницу в тяжелом состоянии. — В сознание хоть пришел?

— Только к пяти часам. А вообще — неважно. Перелом ключицы, руки. Голову сильно ушиб.

— Хоть жив, слава богу. Никто уснуть не мог, только, только улеглись.

— Хоть жив… — Степан устало кивнул головой, медленно побрел по траве. В конторе он сбросил куртку, проковылял к столу, грузно