Иван Мележ - Метели, декабрь

— Мало кто есть…

— Ни мало ни много. А один.

Миканор минуту колебался. Глянул настороженно.

— Кто ето?

— Он. Знаешь…

Миканор помрачнел. Знает. Невеселый, ссутулившийся, долго молчал. Листал, не видя, тетрадки. Наконец спохватился.

— Надо ехать. — Попытался улыбнуться. — Есть хочется. А землячки не угощают… Отцу тоже что передать?

— Был тут сам.

Подал большую безразличную руку. Уже без усмешки, искренне она попросила:

— Заезжай. Хоть попутно…

— Будет время, заеду…

Она потом пожалела, зачем растревожила его. Но сразу же возразила себе: нехай не задирает нос слишком! И попусту пусть не тешится!..

Следующим вечером неожиданно принесло Дубодела. Дюжий, жилистый, в шинели и в военной шапке, криворотый, сразу заметила, держался как-то непривычно, льстиво и одновременно официально. Это заинтересовало ее. Когда Параска, с любопытством глянув на него, пригласила сесть, он мягко намекнул, что рассиживаться особенно некогда — дела. Об этом говорил, казалось, не только весь его вид, но и парусиновый портфель, который Дубодел держал на коленях и по которому беспокойно бегали его пальцы.

— Ну, не все время одними делами заниматься? — хитровато глянула Параска, подымая голову от тетрадей, которые проверяла.

— Все не все, а гулять, можно сказать, некогда…

— Вам же не надо тетрадей проверять! И неграмотных вы грамоте не учите! Времени у вас должно быть с излишком!

— Дохнуть некогда! Как в район перешел!

Он после того, как не избрали в сельсовет, устроился районным уполномоченным. Не большое, однако все же начальство, с портфелем ходит! И поблажку дать, и прижать может, что ни говори — районный представитель! И недаром угощают чуть ли не всюду! Ганна заметила неспокойный блеск в его глазах, подумала: и теперь вот, не иначе, с угощения! Даже шрам около рта побагровел!

Дубодел перехватил ее взгляд, кивнул, чтоб вышла на крыльцо. Она повела плечами, будто не поняла. Он подумал, встал, строго официальным тоном велел:

— Ганна, прошу выйти.

— Ето чего?

— Дело есть! Выяснить надо…

— Дак выясняй тут.

Он неловко помолчал. Искоса, настороженно глянул на Параску. Перевел взгляд на Ганну, недовольно покачал головою: недогадливая!

— При посторонних нельзя…

Параска сразу отозвалась:

— Дак я могу выйти!

— Нет, вы работайте! — Он сказал, нетерпеливо требуя: — Времени нет. Выйди!

Ну что ж. Ганна, не одеваясь, вышла в коридор. Он попросил выйти на крыльцо. Послушалась. На крыльце остановилась.

— Ну, выясняй.

— Пройдем немного еще, — добродушно взял за руку.

— Не хочу.

— От язва ж ты! — засмеялся одобрительно. — Все по-своему гнешь!

— Ну, что ты хотел выяснить?

Он выпустил ее руку, важно сказал:

— Ты ето правильно сделала, что Глушака кинула.

— Дак для етого и позвал, чтоб похвалить?

— Ну, язык! — Он снова засмеялся, как бы одобряя. — Правильно. Хватит гнуть шею на них!

Дубодел взял ее за руку. Ганна хотела сразу же отнять ее, но он не дал. Притянул к себе. Аж затошнило — дохнул водкой.

— Ты что ето?! — удивилась будто.

— А ничего! — забулькал противный смех. — Поухаживать от хочу за тобою.

— Вон как! Дак для етого надо было тянуть сюда? На мороз. — Холод-таки пробирал ее. Особенно мерзла спина. — Поухаживал бы там. При Параске.

— Нравишься ты мне! — Как бы не заметив издевки, он все тянул ее к себе. Она твердо уперлась ему в грудь. — Ну, чего ты? Н-не нравлюсь?

— Не нравишься.

Руки его немного ослабли. Но он все ж не выпустил ее.

— Почему ето?

— А не знаю. Просто гадкий.

Чувствовала, будто ударило его. Минуту растерянно молчал. Потом сказал злобно:

— Чего задираешь нос?

Она спокойно приказала:

— Пусти!

Дубодел отпустил.

— Нечего девку из себя строить! Не знаю, думаешь, как ты с етим Дятликом в гумне?..

— Знаешь?

— Знаю.

— Дак старайся не забыть.

Этот издевательский совет разъярил его.

— Чего задираешь нос, кулацкая подстилка!

Она сдержалась, проговорила с презрением:

— Ето все, для чего позвал меня?

— Т-ты еще пожалеешь об етом! — выдавил он люто.

— Тогда-то и будет!

Ганна спокойно закрыла двери.

Когда вошла, Параска оторвалась от тетрадей, взглянула лукаво, подсмеиваясь.

— Ну что, поговорили?

— Поговорили, — Ганна сказала таким тоном, что улыбка на Параскиных губах замерла.

Она всмотрелась внимательно и не стала расспрашивать. Склонилась снова над тетрадями. На кухне, одна, Ганна дала волю гневу: «Ах ты гад, гад, как обозвал, аж вспомнить противно!» Старалась успокоить себя — хорошо припекла его, отскочил сразу, — но гнев не унимался. «Думает, раз одна, дак все можно. Приходи и бери, рада будет… Кинется сама! Ага, только тебя мне и не хватало… Ждала, не могла дождаться!.. Грозит еще: „Пожалеешь!“ Пожалею о другом. Что не плюнула в глаза!» Вскоре успокоила себя — есть из-за кого переживать!

Через день явился еще человек. Был вечер, поздний вечер, скоро должны были окончиться занятия со взрослыми, когда Ганна услышала, что в коридор кто-то вошел. Пошаркал в темноте лаптями, остановился, видимо, не зная, куда идти.

Она открыла дверь в коридор, глянула в темноту.

— Кто тут?

Он стоял поодаль, во тьме коридора чуть виднелась фигура. Она не то что узнала — догадалась.

— Ты?..

Голос ее дрожал. Она мгновенно заволновалась. Обрадовалась: пришел! Радость недавних встреч ожила вновь.

И он медленно, так же обрадованный, подался навстречу.

— Заходи!

Когда он опасливо зашел, почти зажмурился от света, еще в летней шапке, в расстегнутой свитке, она радостно припала к нему взглядом. На мгновение некстати заметила какую-то белую пыль на рукаве — снег, что ли? — и больше ничего, что бы удивило как-то. Все было такое знакомое, родное. Глядя на него, она не столько видела, сколько чувствовала, вернее сказать, только чувствовала. Будто стояли, прислонясь…

Он, хмурясь, неловко, недоверчиво осмотрелся. Хмурился, может и от света, но ей подумалось, что не нравится ему тут. Спохватилась. Накинула на плечи платок. Решительно шагнула в коридор.

— Пойдем!

Вышли на крыльцо, в темноту, на ветер. Минуту казалось, будто ничего иного и не было, только их встречи. Все как тогда, перед гумном, под яблонею. Как в гумне.

Шли быстро, нетерпеливо. Наконец остановилась. В стороне от дороги, чтоб не помешал никто.

— Приехал! Не забыл! — голос ее прерывался.

— Не…

— Я думала, забыл!

— Скажешь!

— Не приезжал долго!

Он помолчал.

— Не так просто…

Она поняла недосказанное: не так просто вырваться. Маня, мать, соседи. Все следят. Обязанности перед своими. К радости примешался недобрый холодок. Не так просто. Не так просто!

— Ты пришел? — поинтересовалась сдержанно.

— Приехал…

— Из дому?

— Из Алешников… — Он добавил: — Муку молол…

Она спросила, лишь бы не молчать:

— А где телега?

— На улице.

Взяла дрожь. Почувствовала, какой знобкий ветер. Надо было хоть накинуть что-то. Выскочила сгоряча!

— Как ты тут?

Тоска, тревога, любовь слышались в голосе.

— А ничего. — Постаралась скрыть горечь. — Живу… Хорошо живу… А ты?

— Ат…

Много сказало ей это «ат»!

— Маня как? — не сдержала ревнивое.

— Что ей…

— А сын?

— Растет…

Нелегко было говорить: за тем, о чем говорили, вставало много другого, о чем и вспоминать не хочется, и забыть не забывается. Потому и молчали охотно.

Но и молчание было волнением.

— Землю отобрали! — как бы пожаловался он. Ей послышалось в голосе отчаяние. — Всю, что возле цагельни[2].

— Мне говорили, — посочувствовала она.

— Посеянное перепахали. Миканор все…

Он, казалось, ждал, что она поддержит. Скажет недоброе про Миканора. Она не сказала. Зачем бередить лишний раз боль его.

— Не знаю, что будет, — снова послышалось отчаяние.

— Будет что-то. — Спокойно, утешая, сказала: — Хуже, чем было, не будет.

Он подумал над тем, что сказала.

— Может и хуже быть.

— Не будет.

Она была уверена в этом. Снова молчали. Разгуливал ветер, холодил шею, плечи. Пробирала дрожь.

— Ты не обижаешься на меня? — спросил он тихо. Как-то несмело и виновато. Насторожась, ожидал, что она скажет.

— Не-а, — ответила спокойно. Будто удивилась: — Чего обижаться?

Он обрадовался. Потянулся к ней, хотел вроде обнять. Но сдержался. Не осмелился.

— Черт его знает, запуталось все, — сказал.