Иван Скачков - Солдатом быть не просто

Я решил писать новый портрет Кирьяна Хомутова. Дома сохранились краски и кисти. Надо было успеть закончить работу за неделю, оставшуюся от отпуска.

Первый портрет писал без вдохновения: передо мной была только фотокарточка Кирьяна с неестественным выражением лица, и, по существу, я просто копировал ее, не имея возможности внести что-либо свое, потому что совсем не знал этого человека. Теперь передо мной была его жизнь, когда весь человек на виду, когда на крутых поворотах она проверяет каждого, его убежденность и характер. До революции он вместе с таким же горехватом, каким был сам, имел одну лошадь на двоих. «Сегодня один держится за уздечку, второй — за репицу хвоста, — смеялся дед, — а завтра наоборот». Быть может, и мечты Кирьяна в то время не разбегались дальше желания иметь целую лошадь вместо половины. Но Октябрь раздвинул его мечты, и потому он отстаивал новую жизнь без оглядки, шел к ней через все опасности, ни в чем не показывал раздвоенности. Меня с ним разделяли полвека. Но каких! Значит, в своих устремлениях и делах я должен быть выше Кирьяна, а мне казалось, что я смотрю в будущее часто не дальше завтрашних забот. Но тут же возражал: не слишком ли я строг к себе? Жить на отдачу я, по существу, начал первый год, с армейской службы, и прожит он неплохо.

Обо всем этом, размышляя над образом Кирьяна, я думал не только в те часы, когда сидел у мольберта, но и в другое время, даже ночами. Прогоняя сон размышлениями о судьбе этого простого крестьянина, я смотрел с кровати, как в лунном свете за тюлевой занавеской искрились прихваченные первым морозом стекла окон, и мысли мои тоже метались, как эти льдистые искры, когда в круг раздумий я невольно втягивал и свою жизнь.

Перед отъездом в часть портрет был готов. Теперь я показал Кирьяна не в военной форме, а в распахнутом стареньком полушубке и потрепанной, чуть сдвинутой набок шапке-ушанке.

— Вот теперь вылитый Кирьян! — в который раз говорил дед.

Портрет понравился и Макару Ивановичу.

— Смотрит-то с упряминкой, — заметил он. — Угадал, Гринька, в самый раз.

Упряминка… Я видел ее, когда представлял Кирьяна решительным в бою, добрым и веселым при раздаче беднякам вещей из шубинского имения, непримиримым при соприкосновении с классовым врагом. Обо всем этом я думал, слушая замечания стариков, а еще о том, что работа над этим портретом оставила след и в моей жизни.

Полчаса назад первый мотострелковый батальон в ожидании приказа задержался в лесу около большой заснеженной поляны.

Третьи сутки идут дивизионные учения. Третьи сутки солдаты и командиры не видят солнца и звезд: снежный вихрь властвует всюду — от этой поляны до ледяного неба. Мир сузился до небольших пределов видимости, и, кажется, все в нем сейчас забито снежной пылью, которая крутится рядом, сечет лицо, сбивает дыхание.

У высокого дерева, привалившись широкой спиной к корявому стволу, стоит сержант Максим Гончар. Крупное, прокаленное морозом лицо, открыто ветру, словно бросает ему вызов, и лишь изредка он передвигает шапку с одного уха на другое. Если бы кто внимательно посмотрел на него со стороны, непременно удивился бы переменам в выражении лица: только что оно светилось легкой улыбкой, потом вдруг замерло в раздумье и снова посветлело.

Максим прислушивается к стонам леса и к самому себе, пытаясь понять, какие чувства в нем вызывает это тяжелое учение, самое тяжелое из всех других, в которых ему довелось участвовать за полтора года службы. В роте все знают, что он подал рапорт с просьбой направить в высшее общевойсковое военное училище. И странное дело, когда Максима спрашивают, почему он решил стать профессиональным военным, а не инженером на заводе или, скажем, комбайнером, на такой вопрос он отвечает, словно бы стесняется, что его давно привлекает мир людей мужественных и сильных, каких особенно много в армии. Иной раз размечтается, видит себя то на параде во главе строя, то на учениях, которые ему тоже по душе. Никогда он не ощущает в себе душевной вялости, поэтому живо реагирует на все: весел солдат или хмур, широко шагает по службе или спотыкается. Правда, рядом с собой Максиму хотелось бы видеть только таких же, как он сам, рослых и крепких парией, но не беда, что среди сильных иногда встречается слабый, с таким тоже интересно работать, видеть, как он на твоих глазах становится солдатом.

Но всего этого он не сказал и в беседе с командиром роты капитаном Корнеевым, когда пришел к нему с рапортом. «Охотно поддержу вашу просьбу, товарищ Гончар. Хорошо обдумали свой шаг? Ведь это на всю жизнь». Он ответил: «Хочу в жизни такого дела, чтобы оно всегда шевелило меня, толкало вперед». Корнеев пристально посмотрел на него, будто изучал впервые, усмехнулся: «Кудряво сказано… Романтику ищете? Она вокруг нас, но не каждый видит ее и чувствует. Впрочем, вы хорошо знаете, что наша военная жизнь — непрерывная работа с людьми. Судить о ней по частностям нельзя — ошибешься. Некоторые частности работы офицера одних могут разочаровать, у других, наоборот, создать ложное представление о нашей службе как о легкой жизни, по которой офицер всегда шагает в белых перчатках. Поэтому на военную службу офицера надо смотреть в целом, со всеми ее праздниками и буднями».

Максим согласен с ним, поверил, что капитан говорил искренне.

Сейчас Гончар смотрит на белый хоровод под лапами елей, видит, как подрагивают на ветру метелки поваленных снегом кустов, и думает, что вот это и есть наши будни, о которых говорил Корнеев. А учения продолжаются и еще будут идти сколько нужно.

Рядом солдаты перебрасываются короткими фразами:

— Дороги совсем замело.

— Пробьемся.

— Смотри какой пробивной! Забыл, как утром бронетранспортер толкали? Вот была работенка!.. Кругом вихрит, в двух шагах родную маму не узнаешь, а наш бэтээр устроился передком в воронке и никак не хочет вылезать.

Последние слова громкой скороговоркой, стараясь перекричать свист ветра, выпалил солдат Березкин. С высоты своего роста Максим не может рассмотреть его лица, особенно выражение глаз, а видит только небольшой посиневший нос. Щеки, подбородок и даже припухшие губы укрыты стянутыми у самого носа ушами шапки, забитой снегом. Березкина больше других измотали дни учений, но Максим часто слышит его бодрый тенорок, с удовольствием сравнивает сегодняшнего Березкина с тем, каким он был в начале лета, когда пришел в роту. Стеснялся своего слабосилия, боялся насмешек, уединялся. Но насмешек не было, каждый старался помочь ему. Он постепенно втягивался в новую жизнь, и все же порой Максим замечал набегавшую на его лицо грусть. Видно, тосковал по прежней жизни в лесной глуши. Вырос в семье лесника, часто с восторгом говорил о природе.

Однажды на полковых учениях под моросящим целый день дождем рота оборудовала опорный пункт. Березкин вяло махал лопатой, потом совсем перестал копать, смотрел на струи грязи, стекавшие с бруствера в окоп. Максим подошел к солдату. «Напрасный труд, товарищ сержант, — заговорил Березкин, кивнув на оползавшую грязь. — И вообще-то, зачем без толку перебрасывать землю с места на место? Распахать бы ее для хлеба или деревья посадить здесь, цветы», — «А кто страну будет оберегать, если мы с вами цветами займемся?» — «Так-то оно так…»

Не знал Максим, насколько плотно улеглись в сознании Березкина его слова, а маленький случай следующего дня, кажется, подействовал сильнее. В ходе учений рота на короткое время задержалась на улице небольшого села. Как водится в таких случаях, солдат обступили ребятишки. Девочка лет пяти подошла к Березкину, робко потрогала его противогаз. Березкин поднял девочку на руки. Она обняла его за шею и тихо сказала: «Дядя, не пускайте к нам войну». От неожиданности Березкин ответил не сразу, а потом твердо сказал: «Не бойся, не пустим…» Девочка спрыгнула с рук, побежала вдоль колонны. Березкин провожал ее взглядом, и Максим видел, как блестели его глаза.

Новый заряд порывистого ветра взвихрил снег на поляне.

— Озорует ветер, — снова заговорил Березкин и повернулся к Гончару: — Нам-то что, товарищ сержант, переживем парочку зим и в запас уйдем, а в вашей военной жизни много будет таких вот испытаний.

— Ничего. Учения даже при такой пурге только бледная копия боевой обстановки.

— Бледная? Выходит, надо приближать ее к оригиналу?

— Да, конечно. — Машинально ответив Березкину, Максим смотрел, как в бешеном вихре мечутся верхушки деревьев, и радовался выдержке солдат. Снова услышал голос Березкина.

— В часть я пришел, когда в гарнизоне летал тополиный пух. Теперь вроде бы тоже пух, но злой, колючий. — Он быстро потер руки в перчатках, прихлопнул ими и бодро закончил: — Как бы зима ни злилась, а все равно наш человек не может без нее. Идешь по морозцу в сапожках, а снег под ногами хруп, хруп…