Лев Кассиль - Том 4. Ход белой королевы. Чаша гладиатора

– Я уже не любимец славы, а вдовец её, – пошучивал он. – Теперь мне остаётся по– отечески растить новую молодую славу и выдавать её замуж, женя на ней других молодых счастливцев. Что же, я не ревную…

Он оставался холостяком, относясь к женщинам с хмурой насторожённостью, заставлявшей считать его нелюбезным.

– Да, старик, – говаривал он, – что-то у меня в жизни не получилось, а я, как говорят моряки, приближаюсь к «ревущим сороковым». Что-то будет…

Он прошёл специальные тренерские курсы и весь свой огромный, многообразный опыт, весь свой волевой напор и неистребимое терпение, отличавшие его самого в прежних тренировках, отдавал теперь новичкам белой стези. Многие из его питомцев уже стали известными лыжниками. Никому не уступала первого места уже третий год подряд воспитанница Чудинова Алиса Бабурина. У меня было подозрение, что из-за неё-то всё и произошло… Вот она на фотографии в журнале, брошенном раскрытым на кресле. Высокая, изящная, со слегка надменно вздёрнутым подбородком. Одной рукой она принимает очередной приз, другой обхватила плечо своего тренера. А вокруг фоторепортёры, поклонники, овации.

– Что ты уставился? – Чудинов, расхаживая по комнате, резко остановился около меня, когда я склонился к журналу. – Полагаешь, вероятно, что всё дело в Алисе? Смешно!

– А разве нет?

– Слушай, старик, я тебя считал когда-то умнее. Неужели ты серьёзно думаешь, что причиной всему этот вчерашний разговор в комитете? Дело гораздо серьёзнее. Мне вообще пора уходить, понимаешь? Я дал всё, что мог, но этого, видно, уже недостаточно. Третий год подряд Алиса показывает одно и то же время, и неважное время, ни на йоту лучше. А впереди всесоюзная спартакиада, а за ней Олимпийская лыжня. На каком месте мы там будем, если не подготовимся? Я и сейчас уже ночами не сплю, когда думаю об этом. Нет, мне просто не повезло. Нет у меня вот этого самого тренерского счастья. Вероятно, бездарен – да, да, не маши, пожалуйста, руками! Не сумел я вот привить той же Алисе настоящую и постоянную страсть к этому делу. Она талантливая гонщица, но, понимаешь, ненадёжная, любит лёгкую добычу. Привыкла брать готовенькое, хочет, чтобы горшки вот эти, – он мотнул головой в сторону шкафчика с кубками, – за неё боги обжигали. У неё нет нужной серьёзности в подготовке. Вот пустяк, например, а характерно: она заставляет своих поклонников ей лыжи мазать перед серьёзными гонками. Это же чёрт знает что такое! Настоящий художник должен уметь и любить грунтовать холст, как рыбак смолит шлюпку, солдат сам чистит своё ружьё. И она хотя до сих пор и выигрывала, но всегда рывком. У неё расчёт на случай, она берет только азартом, этого у неё, правда, хватает. Но гонка – не всегда игра. Она начинается не на старте, а по крайней мере за несколько недель до взмаха стартового флажка.

Он помолчал, потом угрюмо поглядел на меня:

– И, чёрт возьми, в конце концов, что я вам, нанялся всю жизнь быть тренером? К лешему! Хватит с меня! Я на что-нибудь ещё гожусь. Вон разработал новые проекты для городов-новостроек, и дёшево и сердито, а вы все хотите, чтобы я возился с этими зазнавшимися баловнями!

– Ну что ты все ворчишь?

– Не ворчу, а официально заявляю тебе – пожалуйста, так можешь и в газету сообщить: «Инженер Чудинов, в прошлом чемпион СССР по лыжам, оставил тренерскую работу, посвятив себя целиком строительству». Шабаш, старик, уезжаю. Имею уже два великолепных предложения на стройку – одно лучше другого. Есть предложение под Вологду, и за Урал зовут, в Зимогорск, там у них на руднике целый город вырос, тоже огромная стройка. И лесу сколько угодно, требуется специалист по деревянной архитектуре. Я уже списался. И там и здесь будут строить по моим типовым проектам, только не решил ещё, куда ехать: под Вологду или за Урал.

– Да ты строй себе на здоровье, но зачем спорт бросать? – пытался я урезонить его.

Чудинов решительно провёл ребром ладони по горлу:

– Сыт-сытехонек. Был когда-то, да весь вышел. Спортсмену, как и артисту со сцены, надо уходить вовремя. Я уже и так пересидел. Вот когда-то, верно, были и мы с тобой рысаками… Что говорить!

Он схватил меня своими твёрдыми, сильными пальцами за локоть я подвёл к стене, на которой висела большая застеклённая фотография, немного уже поблекшая. Оба мы были изображены на снимке ещё совсем молодыми, в клетчатых спортивных курточках щегольского покроя, с большими выпуклыми пуговицами в форме футбольных мячей. На нас были лыжные картузики. Из раскрытого ворота толстых курток по-петушиному выпирали особым образом повязанные под самым подбородком шарфы.

– Помнишь, старик, в Швейцарии снимались? Хороши, брат, с тобой были – орлы! Ну, а здесь уже совсем другой коленкор. Это мы с тобой, друг мой Евгений, на Карельском. – Он наклонился к большой любительской фотографии, где мы с ним стояли оба в тулупчиках и валенках, по колено в сугробе, с автоматами на груди. – Да, это уже была моя последняя лыжня, Тут, как говорится, нам песни поют и честь воздают.

Он вздохнул и медленно, тяжело разогнулся. И мне показалось, что пришла подходящая минута.

– Слушай, Степан, ты хоть не вздыхал бы при мне. И так я все эти годы себя корю. Ведь из-за меня же… Да я ведь все отлично знаю… Ну давай хоть раз в жизни поговорим об этом по-человечески.

Чудинов разом насторожился:

– Это о чём ещё?

– Довольно дурака валять, знаешь прекрасно, о чём я говорю! Сколько лет прошло, довольно уже крутить-то.

– Фью! – засвистел Чудинов. – Лыко-мочало, опять завёл! Ведь мы, по-моему, договорились с тобой раз и навсегда. Уговор дороже денег.

– К чёрту уговор!

– А ты у меня поговори ещё, пока я не погнал тебя в три шеи! Так и вылетишь!

– Но, но, ещё посмотрим, кто вылетит!

– Да ты, старик, с кем это говоришь? Я тебе сейчас напомню! – И Чудинов с кровожадным видом двинулся на меня, засучивая рукава. – Думаешь, кончился чемпион? Бывший? Сошёл? Не гожусь? С такими-то хлюпиками… Ну, как тебя – вольноамериканским методом или приёмом самбо? Заказывай сам.

Не знаю, какой метод применил Чудинов, но через мгновение я уже был распростёрт на диване, а на ногах у меня, легонько подпрыгивая, держа меня за руки, сидел Степан.

– Ну, будешь ещё когда-нибудь поднимать тот разговор?

– Буду. Это глупо, честное слово! Всё равно, я же знаю, что это ты тогда меня спа…

В передней раздался звонок и сейчас же второй, нетерпеливый, настойчивый.

Чудинов разом соскочил, обеими руками подхватил меня под мышки, оправил и утвердил в вертикальном положении.

– Это Алиса. Пришла объясняться. Звонила днём, что придёт. Выкатывайся живо отсюда. Чудачка, думает, что все дело только в ней одной. Совсем зазналась, дурёха!

Он сунул мне в руки шапку, быстро помог одеться, натаскивая на меня пальто, стал открывать дверь.

– Хорошо, – сказал я негромко, – ладно, уйду, но мы с тобой ещё поговорим.

Лицо Чудинова стало непроницаемо жёстким. Очень тихо, но внятно он произнёс:

– Евгений, ведь мы, по-моему, условились не возвращаться к этому? Честно заявляю: если опять хоть заикнёшься – вот тебе бог, а вот порог!

Распахнулась входная дверь и впустила высокую, изящную брюнетку в кокетливой лыжной шапочке. Все – и эта неизвестно на чём державшаяся воздушная пуховая нашлёпка на голове, и очень узкие, остро заглаженные в складки голубовато-серые брючки, и слишком короткая, вычурно-модная курточка, – все настойчиво заявляло, что вошедшая принадлежит к миру спорта, посвящена во все его тайны и вхожа в самые его высшие сферы. Она была хороша, Алиса Бабурина. Резковатая в движениях, худощавая, стройная. С деланным безразличием она окинула меня затаённо-внимательным взглядом и словно сперва не узнала.

Что толковать, она была хороша, но уж больно все в ней, как говорится, шибало в нос крикливой, показной стороной спорта.

Я не раз убеждался, что чем больше у человека внешних примет, подчёркнуто сообщающих о его занятиях, тем меньше он стоит в таковых на самом деле. Большей частью очень уж кудлатые художники в специально сшитых свободных блузах оказывались на поверку бездарными мазилами; молодчики, рядившиеся в костюмы особо спортивно-мужественного покроя, частенько проявляли себя слабосильными слюнтяями с бабьими капризами. Знаменитого писателя не легко было узнать по его костюму, в то время как приходилось мне встречать едва начинающих литераторов, один вид которых уже за версту вещал: я поэт! Было нечто излишне подчёркивающее причастность к спорту во всём облике Алисы, хотя на лыжне с ней и в самом деле лучше было не тягаться.

Алиса с детства привыкла везде быть на виду и принимать дань восхищения. Бывало, ещё в третьем классе школы, когда 8 Марта, в Международный женский день, одноклассники и одноклассницы покупали в складчину какой-нибудь нехитрый подарок для своей классной руководительницы – флакончик одеколона, костяной нож для разрезания бумаг, записную книжку в кожаной обложке, – Алиса неожиданно для всех, после того как подарок класса был уже вручён учительнице, вдруг вынимала из парты свой особый сюрприз – вышитую салфеточку, крымский вид собственной работы, вставленный в золочёную рамочку. Она любила срисовывать видики с открыток, и дома все говорили, что она, верно, станет художницей. Но в третий класс поступил новичок, который рисовал гораздо лучше её, не с открыток, а прямо с натуры. Слава Алисы на короткое время померкла, однако вскоре она очень удачно протанцевала «молдаваночку» на вечере школьной самодеятельности, и все стали прочить ей артистическую будущность. Мать даже возила её к какому-то знаменитому балетмейстеру, и тот нашёл, что у девочки есть задатки. Однако часто демонстрировать эти задатки единолично Алисе не приходилось. В школе почему-то больше устраивались выступления всего танцевального и хорового кружков. Тогда она стала писать стихи, ибо это дело совсем уж не «хоровое» и в стенной газете можно было крупно ставить свою подпись «соло». Вообще Алису считали разносторонне одарённой девочкой. «Она выделяется», – говорили педагоги. И правда, она была весьма способной, но эти разнообразные способности возбуждали лишь недолгие увлечения, не порождая той всепоглощающей страсти, которая завладевает человеком безраздельно и свойственна лишь истинному таланту. Она достигала известных успехов в том или ином занятии, но быстро охладевала к нему, если оно не давало ей случая немедленно выделиться среди других.