Владислав Николаев - Мальчишник

Еще угощал он меня жаркой русской баней: плеснешь ковшичек кипятка на сложенную из белых глыбастых кварцитов каменку, и взрывается сухой пар в десятки атмосфер: всласть понежили мы друг друга пушистыми и мягкими, как шелковые женские руки, березовыми вениками.

В первом давнем походе Максимыча обязали вести дневник; каково же было его изумление, когда по возвращении домой перепечатанные на машинке страницы вызвали нелицемерное восхищение друзей: «О, да ты настоящий летописец!» С тех пор, запасшись надежной тетрадкой, в поход он отправляется в неизменной роли летописца. В сокровенном ящике стола накопилась гора дневников — целое собрание сочинений, и мне понадобился длинный вечер, чтобы изучить его.

С завидной раскованностью Летописец закрепляет увиденное на бумаге, не упустит ни одного события, ежели есть в нем хоть искорка смешного. Там и сям звездятся детали и подробности, достойные более широкого круга читателей.

Но обязанность фиксировать события изо дня в день, писать без выбора обо всем подряд, о каждом шаге своих спутников портит дело: рядом с существенным и интересным много всякого мусора, к тому же ни в одном из дневников поденные записи не схватываются, не объединяются в единое целое какой-либо сквозной мирообъемлющей мыслью. Однако стоит ли упрекать в этом Максимыча, если нынче и писатели, бывает, так пописывают — без никакого выбора.

Не спится Максимычу-Летописцу на литых сапогах под головой, не освоилось еще избалованное за долгую зиму тело с казацким ложем, а может, иное беспокоит мужика на пороге пятидесятилетия, — ворочается с боку на бок, вздыхает, крякает, наконец и вовсе поднимается с полу.

— Захотелось горло дымком просквозить, — обращается он ко мне. — Не составишь ли компанию?

— Можно составить.

По всему дебаркадеру валяются пассажиры нашего «Метеора» — на полу, на столах и скамейках; даже на буфетной стойке лежат валетом две девушки в защитного цвета стройотрядовских костюмах.

Из опасения наскочить впотьмах на мель либо на оброненное из сплавного плота полузатонувшее бревно «Метеор» по ночам не ходит, отдыхает. Такое бревно, упершись утопленным затяжелевшим концом в речное дно, при бешеной скорости крылатого судна может прошить его, как иголка. В наступившей сутеми нас выпроводили на ночевку, а уже на рассвете, в пять утра, позовут снова на посадку.

Максимыч уверенно шагает через скрюченные тела спящих. Под тельняшкой на руках и плечах бугрятся литые мускулы, широкая и выпуклая грудь — вечевым колоколом, а голова, мало сказать, держится прямо — откинута с особенным достоинством чуть назад. И в давние годы он был таким же — не гнул головы, глядел глаза в глаза, и грудь выпирала если не колоколом, то колокольцем, звонким и певучим. Переменился он мало. Я уже давно заметил, что люди, помнящие детство, преданные его дерзким загадам и началам, не спешат стареть и меняться, а ежели чуточку все же меняются, то в лучшую сторону — хорошеют, светлеют, добреют душой и телом. Тех, чья память засыпана, как Помпея, пеплом разочарований и отречений, бывает не узнать и через десяток лет…

Разумеется, и Максимыч уже не мальчик. Погрузнел, раздался, без малого шесть пудов тянет. Стародавней моды короткий чубчик и стриженый затылок хвачены морозцем. Но еще — казак, казак! Шашку в пудовую руку — махнет, хватит — и надвое, до седла! Недаром в детских играх он был Богданом Хмельницким, могучим казаком, а я, помнится… ну, да не обо мне речь.

Всполоснутую дождем палубу дебаркадера осыпали желтым дробным светом, похожим под ногами на опилки, слабосильные электрические фонари; под боком дебаркадера, внизу, дремал на привязи белоспинной рыбой-китом наш «Метеор», и со всех сторон предосенним холодом дышала вода, черная, густая и неслышная, как мазут.

— О сыне все думаю, — раскурив сигарету и положив руки на забрызганный металлический леер, опоясывающий палубу дебаркадера, проговорил Максимыч. — Сегодня у него первый экзамен. Сдал — не сдал? Поступит — не поступит? Ежели не поступит, шибко горевать не стану. Сходит в армию и — к нам, на завод, в рабочий класс. Ныне, сам знаешь, рабочий человек живет не хуже вашего брата. Сколько, к примеру, твоя пенсия потянет? Сто двадцать? Может, и меньше, в зависимости от гонорара? Вот даже как! А у меня сто шестьдесят. За горячий стаж. Через три недели стукнет полета и будут милую приносить каждый месяц на блюдечке с голубой каемочкой прямо на дом. К тому же думаю еще поработать. Не на печи же лежать теперь. По новому постановлению нам не только повышается пенсия, но и сохраняется полная зарплата, ежели остаешься на прежнем горячем месте. Она у меня — сам-триста. Теперь еще пенсия. Чем не директорский оклад? Во всяком случае, на комбинате руководители производства столько не получают… Но, черт подери, хочется, чтобы он там не провалился, сдал все честь по чести, поступил в институт. В моем роду-племени никто еще не прорастал в высшее образование. Далеко не вся радость жизни в деньгах.

— Чуть впросак я не попал с пенсией, — помолчав немного, продолжал Максимыч. — За полгода до выхода постановления о повышении пенсии по горячему стажу вот так же, как с тобой сейчас, разговорился с начальником цеха. Невзначай пожаловался: тридцать лет вкалываю и все никак не могу привыкнуть к ночной смене. Час-другой так страдаю, что умри — лучше станет. Начальник с ходу предложил место старшего мастера по ремонту. Работа человеческая, светоденная. Правда, оклад чуть ли не в полтора раза меньше, но пообещал добиться в верхах, чтобы сохранили за мной прежний, прокатческий.

Стал я стажироваться в новой роли. Как говорят, навел кое-какой порядок, дисциплину среди ремонтников подкрутил, запчастей отовсюду натаскал на год вперед. Я ведь теперь далеко не тот, давний, которым ты крутил-вертел, как хотел. Твердости и жесткости обучился. Тут, как снег на голову, — постановление. Я и заметал икру. Что же это такое — без повышенной пенсии останусь, хотя имею на нее полное право, горячий стаж выработал с самым большим гаком. Закавыка заключалась в том, что мало одного горячего стажа, надо еще последние два года работать на горячем деле. Взмолился перед начальником: отпусти меня, старче, верни на прежнее место. Облегчало мое положение то, что приказом еще не был переведен и считался пока стажером. Не знаю, что он хотел от меня, наверно, жертвы во имя производства. Обиделся, рассердился. Ну, а мне ведь еще и сына обучать, ставить на ноги, ежели, конечно, поступит, старая мать на иждивении. Вопрос щепетильный. Романтизм, идеализм, — это я все понимаю, но твердо рассудил: теперь не тот необходимый случай, когда я должен руководствоваться романтическими ожиданиями своего начальника… Если будешь писать обо мне — поближе к правде. Не наводи тумана и лаку на мою персону. Иначе в глаза людям не посмотришь. Про моего кореша, Сашку Долгих, из благих намерений такое наворотили в многотиражке, что уши вяли читать. Вышел он на пенсию за два месяца до постановления. Хоть локти кусай — не поможет, потерял право на надбавку. Он и воротился на стан. Встретили с распростертыми объятиями. Не хватает многоопытных кадров, пенсионные льготы как раз и рассчитаны на то, чтобы подоле удерживать их у дела. По поводу его возвращения многотиражка разразилась восторженной заметкой. Оторвала факт от реальной жизни, и получилось, что воротился он на комбинат, ни много ни мало, горя желанием стать наставником, передать молодым свой многомудрый опыт. Месяц прятал Сашка глаза от мужиков.

— Рад за тебя, — от избытка чувств к другу произнес я. — Однако, по совести говоря, какой, к черту, ты пенсионер? Казак! На тебе еще пахать и воду возить.

— Уж не думаешь ли ты, что пенсия зазря дается? Э-э, нет! Одна сменная чересполосица чего стоит! Четыре Дня с восьми ноль-ноль, следующие четыре — с шестнадцати ноль-ноль и, наконец, — с двадцати четырех ноль-ноль. И так крутится-вертится, как шар голубой, уже тридцать лет. Идешь к двадцати четырем ноль-ноль, особенно в зимнюю стужу, в темноночную пору, когда на улицах ни души, окна повсюду погашены, и такая тоска-усталость навалится — хоть волком вой средь промороженных домов. Теплая постелька раем представляется. И на работе тоже всякую ночь сгущается час, когда мочи нет — не то что спать хочется, а весь раскисаешь, будто без костей, отупеваешь физически и умственно. Того и гляди — запорешь прокат. И крепкий чаек не помогает, которым мы приноровились взбадриваться. Но переломишь себя и, слава богу, снова чувствуешь костяк в теле.

— В трагические ситуации иной раз попадаешь на посту, — продолжал Максимыч. — И смех и грех! Приспичит — а нельзя сорваться с места: весь стан — тысячетонная махина пойдет под откос. На посту управления нас четверо операторов сидит, у каждого свои рычаги, рукоятки, кнопки, всяк своим узлом управляет. Есть и подменный оператор, который в подобном аварийном случае должен тебя выручить. Но представь себе такую картину: подменный уже сидит на чьем-то месте, а тот ушел в комнату отдыха, чтобы съесть свой законный ночной обед — никаких перерывов у нас ни на обед, ни на перекур… Жена иной раз обзывает меня придатком к машине: механическая, мол, работа, и давно пора заменить вас всех автоматикой. Может, это и так, но сам я только в том смысле согласен с женой, что машина железная и тебе подле нее тоже надо быть железным: что бы ни случилось, стой, держи руку на рычагах, терпи, кровь из носу — терпи.