Сергей Антонов - Овраги

Все это происходило в обстановке ожесточенного сопротивления врагов — и явных и скрытых.

Весной стали поговаривать о распрях между Сталиным и Бухариным. Говорили, будто член Политбюро Бухарин направил (кому — неизвестно) заявление, в котором ставил под сомнение теоретические установки Генерального секретаря, считая, что в них «что-то гнило», что проводимая Генеральным секретарем генеральная линия, особенно в аграрном вопросе, гибельна. Сталин защищал необходимость временной «дани», взимаемой с крестьян путем заведомо повышенной цены на промтовары и заведомо низких закупочных цен на сельскохозяйственные продукты, а Бухарин возражал против таких «сверхналогов»; Сталин одобрял чрезвычайные меры при заготовке хлеба, а Бухарин называл их «военно-феодальной эксплоатацией крестьян» и объявлял троцкистским уклоном. Сталин был против приема кулаков в колхозы, а Бухарин считал, что кулаки, оставаясь чужеродным телом, в конце концов врастут в социализм, и так далее…

А в это самое время секретарь партийной ячейки железнодорожных мастерских товарищ Платонов, вместо того чтобы нацеливать коммунистов на борьбу с правым уклоном, развел в семье мелкобуржуазное мещанство, граничащее с отрицанием равноправия женщин; он позволил себе ревновать своего товарища-супругу к отдельным беспартийным трудящимся, а также к некоторым членам партии. Так как инспектор службы пути больше не появлялся, Роман Гаврилович принялся упражнять беса ревности на других: сперва на истопнике столовой № 16 Бушуеве, потом на члене правления домкома товарище Цаплине, затем на санитарном враче Гуревиче. Впрочем, скоро пришлось искать другие кандидатуры, так как оказалось, что врача по фамилии Гуревич звали Роза Борисовна. Эта осечка не помешала Роману Гавриловичу появляться в столовой в самое разное время и выбирать из очереди в буфет новую, самую румяную кандидатуру в Клашины любовники.

Дома Клаша пряталась от него на кухне, и ему приходилось самому наливать себе чай. Сметливая и добродушная от природы, она изредка пыталась шутнуть: «Солнце, мол, к лету, а перемены нету». Но такие шутки выходили боком. Однажды Роман Гаврилович в ответ на ее робкую усмешку взвился, как песчаный смерч, хлопнул дверью и ушел из дому. Где ночевал, неизвестно.

Как назло в тот вечер в порядке подготовки к чистке пришла к Платоновым бытовая комиссия и стала задавать Клаше вопросы:

— Где ваш муж?

— Куда он отлучается по вечерам?

— Часто ли отлучается?

— Поздно ли приходит?

— Есть ли у него другая женщина?

— Почему у вас один ребенок?

— Почему кровать с шишками?

— Откуда такой шикарный комод?

— Почему нет портретов вождей?

Клаша смущалась, сбивалась. Уходя, главный член комиссии, тощая, с зеленым лицом старуха, сообщила:

— Имейте в виду, нам все известно. А за свои показания будете отвечать.

Вконец растерявшаяся Клаша побежала в Форштадт за ворожеей.

Ворожея тотчас смекнула, в чем дело.

— Вот оно, тайное шептанье, — проговорила она, доставая грязную исписанную бумагу. — Пошепчешь, как рукой сымет. Три рубля.

Клаша отсчитала деньги, взяла листок и прочла: «Хожу я, раба имярек, круг мужа моего имярек, кружу не благословясь, кружу не перекрестясь. Заговариваю в домище чертищу. И рогатую, и косматую. Изыми, чертище, дщерь твою ревнищу из моего домища. Уволочи, черище, ревнищу за волосища на черное пепелище за луга, лесища. И чтобы любил меня муж мой имярек, как в первый день и до веку, во все часы, во все дни и нощи, в полдень и в полночь, на всю мою жизнь. А буде, чертище, не покоришься, выест дым твои глазища, спалит сера горючая твои волосища. Слово мое крепко».

— А по какому адресу это письмо послать, бабушка? — усмехнулась Клаша.

— Куда посылать? Что ты, касатка! Никуды посылать не надо. Это из халдейской книги «Черный ворон» списано, а сама книга в скиту под Хабаровском зарыта. Вот тебе бумага, вот карандаш. Списывай. За этой молитвой многие гоняются, да не каждому она дается. Списала? Теперича слушай. Возьми шерстяную ветошку. Поклади в банку горячий уголек, а на него ветошку. Раздуй, но не сильно, чтоб тряпка у тебя не горела, а дымила. Маленько присоли. Банку бери любую, какую хошь, только гляди, чтобы была она у тебя сверху донизу черная. А то он не покорится. Как тряпка у тебя задымит, распусти волоса, бери банку в руки и иди вокруг свого мужа. Пройди вокруг его три раза и шепчи, что написано. Наговор на язык выучи, да, гляди, не сбейся, ни словечка не оброни. Упустишь слово, он не покорится. А бумагу свою никому не давай и не продавай, сожги в банке вместе с тряпкой, чтобы следа не осталось, а руки вымой. А то не покорится!

Хотя Клаша не очень верила в наговоры, жизнь складывалась так, что пришлось верить. Домой она прибежала в деятельном настроении. По пути и про черную банку сообразила. Чугун с-под картошки вполне подойдет. Куда черней! Очутившись в своей комнате, Клаша стала заметно сникать. Чугун-то не главное. Главное, чтобы Роман не узнал про ее затею. А как сделать, чтобы не узнал?

Села Клаша, задумалась. Вокруг мужа надо три круга пройти, да не с пустыми руками, а с дымом. Как тут словчишься? Ну, выставлю на середину стул. Посажу Романа. Еще вопрос, сядет ли. Надо ему градусник под мышку сунуть. С градусником он всегда смирно сидит. Ну ладно. Как-нибудь усадила. А как вокруг него с чугуном ходить? Три круга — не шутка. Он, к примеру, на середине комнаты, а я к нему с чугуном выйду: сама простоволосая, как ведьма все равно, чертищу поминаю, из чугуна дым валит. Да он одного круга не высидит. Ладно еще — обматерит, а то ведь и ударит. С него хватит. Вот бы делом его занять. «Смехач» принести, может быть, что-нибудь бы и вышло.

Ну ладно! Станет «Смехач» читать, а как мне вокруг него ходить? Читает-то он за столом, у лампочки, а стол прислонен к стенке. Через стол с чугуном не полезешь. Наказала меня ворожея на трояк. Ох, наказала!

И все-таки, горько хихикая над глупой бабьей доверчивостью, заговор Клаша вызубрила. Бумажку сожгла. А дальше что делать? И кружить вокруг Романа с дымящимся чугуном невозможно, и трешку жалко.

Полную неделю она ломала голову и наконец придумала.

В тот вечер, на который было назначено изгнание беса ревности, Роман Гаврилович пришел усталый, да к тому же еще и выпивший, что с ним случалось крайне редко. Котлету он не доел, газету не читал, сам разобрал постель и лег не умывшись.

Клаша вытерла стол, осторожно накрыла спину мужа и тихонько для проверки проговорила:

— Как бы ты не простыл, Рома. Чтой-то из окна дует.

Роман Гаврилович спал.

— Может, кровать отодвинуть?

Роман Гаврилович лежал ничком на своей половине, на самом краю. Дышал ровно. Полусжатый кулак его свешивался с постели.

Перекрестившись, Клаша уцепилась за ледяную никелированную спинку и потащила кровать на середину комнаты. Колесики подавались легко. Рука мужа стукнулась о стул, но он не проснулся. Клаша потушила свет, разобралась и легла на свою сторону. Сердце ее стучало сильно и часто.

Потом она вскочила, достала чугун, заправленный углями и войлоком. Обжигая пальцы, запалила щепку, сунула ее в угли и принялась раздувать. Потянуло вонючим дымом.

— Гляди, как быстро! — обрадовалась Клаша. В эту минуту она почти всерьез верила, что вместе с дымом навсегда развеются дурные фантазии очумевшего супруга.

С чугуном в руках она вошла в темную комнату, ногой затворила дверь и тихонько, на цыпочках пошла вокруг постели.

— Хожу я, раба Клавдия, хожу круг мужа моего Романа… Хожу я, раба Клавдия, хожу круг мужа моего Романа, — повторяла она, как заигранная пластинка. Все остальное выпало из головы. Стук сердца отдавался в висках, мешал вспоминать. И бумажка сгорела. Клаша чуть не плакала. Лишь на втором кругу выплыла в уме следующая фраза, а за ней потянулись и остальные. К третьему кругу она пробормотала без запинки половину заговора, если не больше. Осталось совсем ничего. Роман Гаврилович спал, свесив руку, и даже похрапывал, чего с ним никогда не случалось.

— Мам, — послышался сонный голос Мити.

Клаша замерла и почувствовала острую боль обожженных пальцев.

— Мам, а мам! Горит что-то! — Митя чихнул, и лохматая голова его замаячила над комодом.

— Ляг. Отца разбудишь! — шепнула она. — Спи.

В Клаше проснулась наследственная кержацкая решимость. Дело надо завершить во что бы то ни стало. А там чему быть, того не миновать.

Митя чихнул еще раз, повозился с одеялом и затих.

Клаша неторопливо завершила шептанье, закатила кровать на место, послушала ровное похрапывание Романа и отправилась на кухню. Там, весело напевая «Хожу я, раба Клавдия, хожу я, раба Клавдия», вытряхнула и залила угли и поставила мытый чугунок на полку.

— Ну вот и все… — шутканула она. — А ты боялась.

Не успела она это произнести, зажглось электричество. Прислонившись к притолоке, стоял Роман Гаврилович. Он был босой и в исподнем.