На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

по лбу. Это значит: отдай назад, вместо одного два куска подцепил. Смотрю: что будет? Раньше, например, в пятом году, шестом, да и в седьмом, в начале, не стерпели бы. Да и старшой этот, я знаю, все два года революции не бил ребят ни за какие дела. А тут вот ударил. Ну, мальчишка покраснел, еле слезы держит, а смолчал. И мастера все молчат. Я и скажи старшому: «Ты уж очень, Семен, можно бы и не бить». А старшой с сердцем отвечает: «Сорок годов за это по лбу бью и бить буду. Вы все всех переучиваете, да вот не переучили, не перевернули; гляди, как бы вас самих скоро в щель не загнали».

Я оглянул всех, молча так улыбнулся. Ребята сразу всколыхнулись. Вроде я их подзудил своей улыбкой. И пошла у них ругань между собой: «Все ходили и ходили, как черти-дьяволы, с красными флагами, все бастовали и бастовали, вот и доходились и добастовались».

Старшой плюнул, вскочил из-за стола, дернул себя за ворот рубахи так, что оторвал пуговицу, и убежал в сени.

«Чего это он? — спрашиваю у ребят. Они не отвечают. — А как насчет того, чтоб собраться поговорить о делах?» — спрашиваю. А они больше помалкивают или мычат не поймешь что; одному пить захотелось, пошел за квасом; другой в окно кого-то увидел, побежал; третий заговорил, вроде как и не мне, что вот, мол, интеллигенты-партийцы летом на дачу уезжают, организация вся останавливается. Вижу: говорят всё боковинками, не прямо.

Серьезный потом вышел разговор у нас. По швам расползалась организация. А когда уходил я от них, меня в сенях старшой остановил и сказал: «Ты, говорит, ребятам не говори об нашем разговоре, но я тебя прошу, погоди ходить к нам месяц-два, дай душа у ребят успокоится, не в себе как-то все, не было б хуже: ты их в одну сторону, а они как бы напротив не пошли со зла-досады на все, что делается». А какая крепкая там у меня была организация до этого!

Лефортовский написал на клочке бумаги и пододвинул мне; я прочел:

Лефортовский поднялся и пошел к выходу.

— Куда вы? — спросила Мария Федоровна.

— Иду читать, я занимаюсь теорией, — демонстративно ответил Лефортовский.

Сундук, не смутившись, продолжал свой рассказ. Лефортовский потоптался у двери, вернулся и снова подсел к нам. Сундук взглянул сбоку на него, но сейчас же погасил усмешку.

Сундук рассказывал о разгроме наших организаций, о дезертирстве вчерашних друзей наших, об отречениях, об изменах, о предательствах.

Я слушал, и все это сливалось для меня в одно, как сливаются в картину пестрые мазки, там и сям брошенные на холст рукой мастера.

Да, мы брошены в страшное испытание. Как будто на высокую гору втаскивали, вталкивали телегу с неимоверным грузом и как будто не так далеко были от вершины. И вдруг толкнулась телега назад, вниз, вот уж и один и другой оборот сделали колеса, и уже напор раската становится непосильным, и отскакивают те, кто пытался было плечом задержать это страшное скатывание, бежит в испуге прочь даже кое-кто из тех, что только сейчас тащили груз вверх, а тем, кто поддался панике, кажется уже, что бессильны все спешно нагромождаемые препятствия — палки, камни, комья земли. Хоть грудой ложись люди: все будет сметено, раздавлено.

Как горько отступать!

Но думалось мне: нет, ничего еще историей не решено. Причины, вызвавшие революцию, продолжают действовать. Наша убежденность, наша сплоченность еще могут повернуть нас к победе.

— Я, товарищи, сегодня ночью бегу! — сказал я, когда Сундук кончил свой рассказ.

Сундук посмотрел на меня с улыбкой и спросил:

— Это мои разговоры так вас разогрели?

Лефортовский сердито буркнул:

— Он задолго до вас, слава богу, собрался.

Я рассказал Марии Федоровне о согласии Потапыча выехать нынче же и попросил у нее явку на Архангельск.

А дальше произошло то, что сжало мне сердце больнее, чем все прослушанные рассказы. Глаза Сундука вдруг стали суровыми, холодными: в них вспыхнуло, потом спряталось и притаилось недоверие. Он стал выспрашивать меня: зачем, куда еду, какие у меня намерения?

— А разве вы, Сундук, ничего не знаете обо мне? Спросите Марию Федоровну.

— Зачем мне ее спрашивать? Я вас лучше спрошу. Слыхал про вас в Замоскворечье… Хвалят… А сейчас-то вы в каких градусах?

— Разве не знаете? Я большевик.

— Большевик? Общо сказано. А какой большевик? Да вы зря всполошились, бегите, мешать не собираюсь. Мне только знать хочется, кто же там прибавится — друг или враг.

Лефортовский, сдерживая себя, сказал спокойно:

— Вы, товарищ Сундук, не говорили бы загадками: у вас, что же, среди большевиков могут быть враги?

— Всякое случается, — так же спокойно ответил Сундук. — Вы разве здесь не слыхивали об отзовистах, об ультиматистах?

И Сундук рассказал, что трещины раскола побежали и по большевистским рядам. Сундук назвал имена. И эти имена нам сказали, что разногласия проникли в руководящее ядро большевистского центра.

— Я знаю одно: допускать раскол в большевизме — преступление, — сказал Лефортовский. — Неужели мы начнем бить своих, как мы били меньшевиков?

Я был подавлен. Мы знали о разногласиях, но никто не думал, что грозит формальный раскол.

— А что вы скажете, Павел? — спросил меня Сундук.

— Я хочу быть там. Я хочу видеть все сам, нужен ли раскол и с кем. А если нужен, не испугаюсь раскола.

— В хороших руках вы и останетесь хорошим человеком, — не то похвалил меня, не то посмеялся надо мной Сундук.

Затем Сундук ошеломил нас новой неожиданностью:

— У вас тут пригород есть какой-то?

— Есть. В версте от города.

— Называется Слободка?

— Слободка.

— Так вот, пустите здесь слух завтра, что я на Слободку ушел, что, мол, там ищу на постой встать, а на Слободке пусть при стражнике расскажут, что был, мол, да в город обратно вернулся, подходящего не нашел. Стражники и не разберутся и не хватятся дней пять. А я махну отсюда с товарищем Павлом. Возьмете с собой, товарищ Павел? Только не нынче, подождем до завтра, выспаться бы надо, в этапах с Ярославля не спал как следует.

Мне давно мечталось бежать одному. Мне хотелось остаться наедине с самим собой, долгие ночи, долгие дни провести в молчании среди леса, среди снежных полей, под высоким, бесстрастным, необъятным небом заглянуть спокойно и трезво в себя, проверить и испытать в себе все затаенное, о многом себя спросить и раз навсегда