Николай Дементьев - Какого цвета небо

– Ну Иван!… – услышал я вдруг голос Миши Воробьева.

Оказалось, что Игнат Прохорыч уже закончил говорить, сидит рядом с Мишей, а сам я вытягиваю кверху руку, как на занятиях в школе или в институте. Встал, пошел к президиуму. Странно у меня получается: думаю о серьезных вещах, и как взрослый уже думаю, а внешне это выражается совсем по-детски, вот вроде как с этой поднятой рукой.

И пока шел к трибуне, поднимался на возвышение, вспоминал еще слова дяди Феди о минуте как единице жизни. Много ли времени прошло с тех пор, когда я вот так же выступал о соревновании наших новых бригад? Меньше месяца, а тогда Татьяне пришлось подталкивать, чтобы я встал, решился, выступить. И все улыбались, видя это. И сам я, как мальчик в школе, чувствовал спиной их взгляды. А теперь иду нормально, совсем не смущаюсь. Больше того: уже был уверен, что все отнесутся с интересом к моим словам, а если и будут критиковать, то одновременно и думать вместе со мной, доброжелательно и заинтересованно думать, как сделать лучше, что использовать из моих предложений.

Говорил я не торопясь, еще раз проверяя себя, будто со стороны глядя и на новую работу наших бригад, и на свои предложения. Точно советовался, ни на чем наперед не настаивая, стараясь только досконально проверить свои рассуждения. Кажется, все выглядел достаточно серьезно и логично, хоть некоторые вопросы, вот вроде монтажа кабины на поворотную часть, и были еще спорными…

Сначала услышал, как задвигался Игнат Прохорыч, глянул на него: он улыбался и кивал мне. Горбатов смотрел на меня внимательно и с любопытством, вдруг спросил:

– А ты ведь и в институте учишься, Иван, а?

Я кивнул в ответ и только чуть удивился, что голос его плохо слышался из-за шума в зале. Миша Воробьев встал и постукивал пальцами по столу, призывая к порядку. Тогда и я обернулся к залу.

Первое, что увидел: Теплякова и Герасимов пробирались между сидящими, решительно шли к столу президиума. Татьяна молча и как-то странно глядела на меня. А дядя Федя широко улыбался, обрадованно кивал мне. Вить-Вить подмигивал, был уже Веселым Томасом, показывал мне глазами на Шумилова. Петя-Петушок тоже встал и будто даже хотел выступить, чего раньше с ним никогда не случалось.

А я – испугался. Никак уж не думал, что мои предложения до такой степени расшевелят всех. Растерялся, – надо было мне еще сказать о запасовке тросов одновременно с монтажом рычага на стрелу, но я нагнул голову, пошел быстро с трибуны. Игнат Прохорыч встал за столом, протянул руку, поймал меня за плечо, спросил очень слышно:

– Куда, Иван? Расшевелил муравейник, а сам – бежать? Иди обратно: договаривай!

– Товарищи!… – укоризненно и громко просил Миша. – Товарищи!

Герасимов удержал Теплякову за руку:

– Дай Ивану договорить!

В зале снова стало тихо. Теплякова и Герасимов топтались нетерпеливо перед трибуной, сесть им было негде, в первом ряду ни одного свободного места не было.

– Иван! – крикнула Татьяна из того конца зала.

Не слышал я еще никогда такого голоса у нее: и отчаянного, и будто выпрашивающего! И вот он сразу вернул мне уверенность. Я договорил все, что касалось монтажа тросов, пошел с трибуны. Игнат Прохорыч опять встал, протянул руку через стол, взял меня за рукав спецовки. Он улыбался, что-то говорил мне, но я ничего не слышал. Понял только, что должен обойти вокруг стола, сесть на свободный стул рядом с Игнатом Прохорычем. Горбатов что-то говорил мне, но я по-прежнему не слышал. Только когда Миша протянул мне платок, я понял, вытер мокрое от пота лицо. Точно я под проливным дождем побывал.

Говорила Теплякова. Отдельных ее слов я не разбирал, чувствовал только, что она почему-то возражает мне, а почему – мне было не понять.

Герасимов вдруг крикнул ей:

– Ты консерватор, Симка!

Миша снова встал за столом, но Игнат Прохорыч дотронулся до его руки, сказал:

– Не прерывай, пусть поговорят.

Вот после этого я понял наконец, с чем не согласна Теплякова, и удивился, что уже как-то совершенно на равных думаю о начальнике нашего участка, даже прикидываю: а какие осложнения возможны во взаимоотношениях с нею при работе по новой технологии?…

Когда Герасимов, стоя на трибуне, доказывал мою правоту, возражал Тепляковой, а она – неожиданно легко и быстро – уже соглашалась с ним, мне стало понятно, почему я думаю о ней на равных.

Но, только слушая Горбатова, я по-настоящему убедился, что «расшевелил муравейник»! Я и раньше, конечно, смутно ощущал, что замахнулся на годами отработанную технологию монтажа, но пока об этом не сказал Петр Петрович по-своему неторопливо и веско, мне не было так страшно… А он еще предложил создать целую комиссию по выработке новой технологии. Ввести в нее бригадиров всех бригад, Теплякову с Герасимовым, Ивана Егорова. И вот тут мне снова потребовался носовой платок Миши Воробьева…

Уже в самом конце собрания слово попросил дядя Федя. Вышел к трибуне, поглядел на зал, на президиум, на меня. Вздохнул, спросил негромко:

– Тебе, Иван, когда будет восемнадцать?

– Через одиннадцать дней! – крикнула Татьяна.

– Да, – сказал он и снова вздохнул, посмотрел на президиум, на собрание. – Рука у меня не проходит… И вообще… – Помолчал, сошел с трибуны, протянул мне руку.

В зале хлопали, говорили что-то, смеялись, но пока не ослепила меня вспышка нашего фотографа Генки Мамонтова, никак я не мог понять, чего же хочет от меня дядя Федя. А тут понял. Все понял!…

– Спасибо, – сказал я тихонько.

Дядя Федя быстро обнял меня за шею и поцеловал. В зале все хлопали, а в уголках глаз у дяди Феди были слезинки.

– Да это тебе спасибо, – прошептал он. – В общем… принимай бригаду!…

Я нашел глазами Татьяну, она смотрела на меня. И мне показалось, что она знает все, что мы с дядей Федей сказали друг другу, будто могла это слышать. И так у нас с ней будет всегда, всю нашу жизнь!

И вдруг мне стало даже горячо от счастья: в который раз уже я подумал, что вижу небо, образно говоря, точно таким же, каким его видят все у нас!

Дядя Федя опустил мою руку, прозрачные слезинки у него в глазах стали крупнее. А в зале все хлопали… И тогда я сам обнял дядю Федю, ткнулся губами ему в щеку.