Ирина Велембовская - Немцы

— Нас самих скоро занесет снегом, — мрачно изрек он. — Еще две недели таких снегопадов, и в лес попасть будет нельзя.

Роза только печально улыбнулась.

— Завтра ты поедешь в лагерь, — сказал он, стараясь не смотреть на нее. — Больше тебе нельзя здесь оставаться.

У Розы задрожали губы.

— Ведь это будет не раньше весны…

— Все равно, — нетерпеливо перебил Штребль, — ведь работать в лесу ты больше не можешь.

Ему давно уже приходилось работать за двоих. Хотя она ни разу не пожаловалась, он видел, что ее постоянно мучат тошнота и головная боль, а руки и ноги отекают. Это была ее первая беременность в тридцать два года, и Роза очень боялась родов, Штребль понимал, что надо быть к ней повнимательней, но нежность давалась ему с трудом. Боясь признаться в этом себе самому он втайне мечтал только об одном — чтобы Розу поскорее отвезли в лагерь. Он устал от ее виноватых глаз, от ее тяжелой походки, от еле сдерживаемых стонов.

В середине марта Тамара, отправляясь домой на Чис, забирала, наконец, с собой и Розу. Штребль провожал ее, но когда она хотела поцеловать его, он сделал вид, что не заметил этого, и отвернулся.

— Я приду в воскресенье в лагерь, — все же пообещал он. — Фройлейн Тамару я просил позаботиться о тебе.

— До свидания, Руди, — чуть слышно сказала Роза. — Мари будет стирать тебе белье, я просила ее об этом. Сани тронулись, и Роза заплакала.

— Никогда слишком не любите мужчину, фройлейн Тамара, — сказала она, когда Рудольф уже не мог ее слышать.

Тамара с жалостью поглядела на нее, не зная, что и ответить. Она хорошо помнила прежнюю Розу — веселую, здоровую и беззаботную.

А Штребль, оставшись один, облегченно вздохнул. Он сам почистил картофель и сварил себе суп. Наевшись, улегся на койку и непроизвольно стал тихонько насвистывать.

— Однако ты, оказывается, порядочная свинья, — ехидно заметил Раннер. — Неужели тебе не жалко Розу?

В другое время Штребль обиделся бы и разозлился, но сейчас, почувствовав, что Раннер прав, промолчал.

Вскоре он получил нового напарника. Это был пожилой крестьянин Томас Хайзенхофер, маленький, чернявый и добродушный человечек Штребль отнесся к нему настороженно, как и ко всем бёмам, но скоро понял, что Хайзенхофер это не Ирлевек. Своей покладистостью и покорностью он даже напоминал папашу Бера, но если Бер был слабым и неповоротливым, то Хайзенхофер оказался маленькой, не знающей устали машиной. Глаза его — две шаловливые бусинки — ласково глядели из-под густых бровей.

— А скажите-ка, сударь, говорят, теперь в Румынии все по-новому: отбирают у крестьян землю, что же, сударь, мы будем пахать, когда вернемся домой? — спросил он у Штребля, когда оба сели перекурить.

— А у вас много было земли?

— Сущие пустяки, сударь. Вот у моего кузена, верно, земли много. Ему даже удалось откупиться, когда начади увозить нас в Россию. Я каждый год работал на своего кузена.

— Может быть, теперь он будет работать на вас, — усмехнулся Штребль.

— О нет! Бедный народ всегда страдает, сударь, — печально сказал Хайзенхофер. — Зачем, вот, нам эта война? У меня погиб в России младший брат, и осталась его семья, теперь мне придется вовсе на части рваться, чтобы им помочь.

Тамаре нравился Хайзенхофер — он был необыкновенно трудолюбив и услужлив, первым брался за всякую работу, обожал возиться с лошадьми, хотя эти обязанности по-прежнему лежали на Раннере. Но Хайзенхофер не мог пройти мимо лошади, чтобы ее не погладить, не похлопать по морде или не сунуть ей клок сена.

— Коня, — ласково бормотал он, — хороший коня! Сдружился Хайзенхофер и с Власом Петровичем.

— Как тебя звать-то? — осведомился старик, когда немец появился в лесу.

— Томас, — сообразив, о чем его спрашивают, ответил бём.

— Тормоз? Это, брат, не имя, а фигня какая-то! Я тебя буду Тимохой звать, ладно? Тимофей, понял? — и он ткнул Томаса в грудь.

Вечером Влас Петрович заявил Тамаре:

— Пусть Тимоха со мной в чулане спит, а то мне одному тоскливо.

Она согласилась но, заглянув в каморку к Власу, увидела, что оба сидят подвыпивши. Старик, употребляя свои обычные ругательства, что-то объяснял Хайзенхоферу а тот напряженно силился понять пьяную воркотню своего нового друга.

— Я, Тима, молодой был ужасный паразит до баб. Девок не трогал, а на бабах сидел, как дятел на дупле. Два раза меня за изнасилование судили, но сухой из воды выходил. Только от своей бабы попадало. Вот, пошупай, на голове от ухвата метина. Баба моя была мученица великая, такой я сверчок был. Я и сейчас, брат, в случае чего… А ты, Тимофей, как? Требуется тебе, как это по-вашему, фрау?

— Не треба фрау, — смущенно улыбнувшись, отозвался бём.

Тамара покраснела и отошла от двери.

Очень скоро Хайзенхофер обучился мастерски материться, а Влас все больше употреблял румынские ругательства.

— Ты гляди, Васильевна, — сказал он Тамаре, — у нас хоть одну мать кроют почем зря, а у румын — и бабку, и тетку, и леший знает кого. Вот это, я понимаю, техника!

Тамара только рукой махнула, но бёма при случае спросила по-немецки:

— Дядюшка Томас, вы, наверное, не понимаете, какие плохие слова говорите?

Тот насторожился.

— Простите, фройлейн Тамара, что же это за слова?

— Я не могу их повторить… — девушка смутилась окончательно. — Ну, те, которым вас Влас Петрович учит. Это гадкие, отвратительные слова. И я прошу вас больше так не ругаться.

Хайзенхофер, конечно, и не предполагавший, как далеко он зашел в изучении русского языка, теперь вообще помалкивал, чтобы не сказать чего лишнего, а когда слышал, как ругается Влас, считал своим долгом его остановить:

— Не нада, Вляс! Мать, мать — не хорош. Не нада! Влас Петрович только посмеивался.

— Ты, Тимофей, хороший мужик, — говорил он. — Я бы всех немцев, б… этаких, на куски порубил к… матери! Но ты… мать, золотой человек. Оставайся, Тима, у нас в Рассее. Что ж я без тебя, твою мать, делать буду, когда вас на х… в вашу… Румынию увезут?

— На Романия хорош! — мечтательно отзывался Хайзенхофер. — На Романия тепле. Хлеб много, сало много…

— Хлеба, сала… их мать! — передразнивал его Влас. — У нас, что ж думаешь, нету этого… сала? Дурак ты, Тимоха! У нас до войны хлеба было, хоть за…, а на сало и не глядели. Гитлер, б… такая, все сожрал, мать его…

— Не нада, Вляс, не нада! — умолял его Хайзенхофер.

Весна приближалась. Это стало заметно по тому, как проседал снег вокруг деревьев, как он посерел на открытых местах, как вокруг драги образовалось широкое разводье. На кустах попадались клочки шерсти от линяющих зайцев, а потом над вершинами сосен и лиственниц послышался первый крик прилетевших грачей. Но весна была холодная и ветреная. В начале апреля старик Влас с Хайзенхофером отправились на Чис за хлебом. Тамара тревожно прислушивалась к далекому гулу на реке, ожидая их возвращения. Вернулись они поздно. Влас Петрович, чуть живой, лежал в санях, в мокрой, покрывшейся ледяной коркой одежде.

— В наледь попали, тудыть твою в душу! Спасибо Тимофею, не оробел, успел мешки с хлебом ухватить, а то бы унесло на х…

— Ведь говорила я, не ездить рекой! — негодовала Тамара.

— Ну тебя к лешему! — огрызнулся старик. — Будем еще крюк в восемь верст давать! Тимоха, браток, стащи с меня пимы… твою вместе…

— Не нада, Вляс, не нада, — поспешно зашептал Хайзенхофер, тоже мокрый, продрогший и перепуганный.

Этой же ночью вскрылся Чис, снесло водой сделанную у драги переправу. По реке мчались лавины льда и снега вместе с застрявшими с осени сплавными дровами. Два дня бушевавший ледоход повредил большой мост через Чис, отрезал от прииска железную дорогу. Драга «Изумруд» оказалась затертой льдами у самого берега. Было слышно, как звучно бились о ее борт тяжелые льдины.

У Лаптева родилась дочь. Это случилось раньше, чем они с Татьяной ожидали. Еще накануне он спросил ее:

— Ну, как, скоро? Не боишься? Татьяна только усмехнулась:

— Что, в первый раз что ль? Слава Богу, четвертым… Да что говорить, недели две, поди, еще прохожу.

Весь тот день Лаптев пробыл на реке, куда лагерь был мобилизован на восстановление снесенного ледоходом моста, а когда вечером вернулся домой, не застал никого, кроме Нюрочки.

— Папка, а у нас девочка! — объявила она. — Мамку в обед в больничку увезли. Бабушка посылала за тобой Аркашку а он не нашел. Пап, айда в больничку, поглядим на девочку?

— Сиди здесь! — крикнул Лаптев и выскочил за дверь, но уже на крыльце столкнулся с возвратившейся тещей.

— Не беги, все равно теперь не пустят: спят они. Утром сходишь.

— Ну, как, как они там? — нетерпеливо спросил он.

Теща, словно испытывая его терпение, не спеша разделась, села на лавку, а потом сказала: