Илья Лавров - Галя Ворожеева

Галя с детства любила осеннюю пору. Вкусен был студеный воздух, вкусной была в колодцах ледяная, хрустальная вода, землю заливало сияние.

Ей припомнилось, как они, бывало, с матерью рассыпали во дворе розовую картошку — сушили ее. А крышу низкого сарайчика заваливали шляпами срезанных подсолнухов, охапками мака с гремучими коробочками — их тоже сушили. И еще любила Галя, когда у матери стояли в сенках мешки огурцов, промытые кадки для засолки, пахли вороха укропа и листьев смородины, а на стенах висели плети лука и чеснока…

В этот день Галя провозилась в поле допоздна: перетаскивала трактором стог сена к коровнику. Она опоясала стог по низу тросом и потащила осторожно, медленно, боясь, чтобы он в пути не развалился. В сумраке троса не было видно, и гора сена, казалось, ползла сама по себе, по щучьему велению. Стог вздрагивал, подметал дорогу во всю ее ширь.

Домой Галя вернулась усталая, замерзшая и очень обрадовалась, увидев на столе термос с горячим чаем, вареные яйца и хлеб, — Тамарка, добрая душа, позаботилась.

И еще она увидела на столе областную молодежную газету. В ней оказался фотоснимок — вот лицо Маши, Стебля, Шурки, а вот и она, Галя, и Тамарка. Это их как-то сфотографировал Рожок. Ну, так и есть, вон, под снимком, и большой очерк его: «Они живут в Журавке». Галя разделась, налила стакан чая и стала читать. Рожок не забыл их, он не только рассказал о них по радио, но вот и в газете написал о делах журавских комсомольцев и о всяких неполадках в отделении. Все бы ничего, если бы не резкие слова ее и Машины о Копыткове, которые они сказали тогда вгорячах и которые привел в очерке Рожок. Ей стало досадно на себя. Зачем нужно было обижать пожилого человека, который в прошлом имел большие заслуги? Немало он дал людям хлеба, немало поработал на своем веку, да еще воевал, был ранен. А что она сделала? Да почти ничего. А туда же — полезла учить. Желторотая, зеленая — лучше бы за собой следила… Тогда, после радиопередачи, директор объявил Копыткову выговор. А теперь вот еще газета…

Галя сердито скомкала ее…

Уже в ноябре заметелило, завьюжило, нанесло снегу и озера покрыло прозрачным, пока еще не толстым льдом. Хоть морозов сильных не было, все равно тянуло к печке. Даже молодых.

Галя растопила плиту.

В черных валенках, в суконных брючках, в заячьей безрукавке, она домовито устроилась за столом и налила в чашку холодного молока. Она разломила мягкую, ноздреватую булочку, испеченную тетей Настей, и опустила половину ее в чашку — булочка сразу разбухла, отяжелела, впитав в себя почти все молоко. Галя подняла булочку — из нее ударила в чашку белая струйка. Галя откусила, и рот ее переполнило молоко. Хорошо вот так просто смотреть в окно на пушистые сугробы, на занесенную сосну, на заваленные снегом огороды, на дымки, поднимающиеся изо всех труб…

На стене в окошечко всосалось озеро с черным лебедем — это пришла Тамара, открыла там, в парикмахерской, дверь. Она включила радио, забрякала стаканчиками, мыльницами и тут же крикнула:

— Галка, ты дома?

— Ага!

— Как спалось?

— Лучше некуда!

Галя отогнула черного лебедя, сунула голову в окошечко.

— Галка, Виктор приехал, — почему-то прошептала Тамара и откинула голову, прищурилась, вглядываясь в лицо подруги.

— Когда?

— Сегодня. Три дня пробудет в Журавке.

Галя почувствовала странную слабость во всем теле.

— В шесть вечера у тебя здесь будет комсомольское собрание. Клуб занят, в конторе неуютно, холодно, — вот и решили собраться у тебя. Ты не против?

— Конечно.

Дверь в парикмахерскую распахнулась, и Галя опустила черного лебедя, отошла к окну.

— Мадмуазель, наведите мне красоту! — раздался неестественно бодрый, игривый голос подвыпившего Вагайцева. — На меня когда-то заглядывались дамы. Да, шикарное было время! — заскрипело кресло, забрякали мыльница, чайник на плите. — Гастролировал я как-то с народной артисткой Екатериной Ермаковой. Блестящая исполнительница народных песен! Вроде Людмилы Зыкиной. Так эта Катюша всегда, бывало, потреплет меня по щеке и скажет: «Ты красив, как бог!» — Довольный Вагайцев расхохотался. — Выступал я с ней в Москве, в Киеве. Мы имели массу успеха.

«Хвастается. Врет», — подумала Галя, стараясь успокоиться.

Звякали ножницы, бритва скребла по щетине, стучал помазок о чашечку, зашипел пульверизатор, и сильнее запахло одеколоном.

Она увидела в окно, как Вагайцев, сбив на затылок меховую шапку, чувствуя себя красавцем, уходил танцующей походкой…

Едва он исчез, как появился Стебель.

Ох, как он некстати! Галя не могла себе простить ту минуту, когда она разрешила целовать себя. В последнее время она избегала Стебля, а при встречах была с ним холодно-суровой.

И вот, когда Виктор приехал в Журавку, Валерий опять идет к ней… Она встретила его, стоя у окна, встретила хмуро, всем своим видом как бы говоря: «Чего тебе нужно? Мне неприятно, что ты пришел». И Стебель понял это и сказал ей:

— Галя! Ты не думай, что я… Ты не сердись на меня за все. Я ведь зашел рассказать о матери.

И вот что он рассказал.

Он и Шурка эти дни работали на дальних полях и вернулись в село только через неделю. Войдя в дом, первое, что они увидели — это бутылки из-под вина. Их много валялось в кухне под столом. На плите стояла кастрюля, Стебель снял крышку и даже испугался: до краев кастрюли всклубилась какая-то, еще не виданная им, серебристо-зеленая пена. Она была и омерзительной и красивой. Стебель брезгливо разодрал эти паутинные клубки щепочкой и увидел заплесневелые, оранжевые кусочки тыквы. Должно быть, мать хотела сварить тыквенную кашу, да так и бросила — не сварила, и несколько дней не открывала кастрюлю. И вот что получилось.

— А где же мать? — встревожился Стебель.

Шурка побежал проверить, что сталось с курами и поросятами. Он просил следить за ними и кормить их бабку Анисью.

Стебель зашел в свою комнату и, оглядев ее, ссутулился и устало сел на кровать. Его нового костюма на стене не было. Торчал только один гвоздь. Этот гвоздь за много лет перенес столько побелок, что превратился в известковый корявый отросток. «Пропила», — понял Стебель. Но не костюм пожалел он, он пожалел мать.

Прибежал Шурка и сразу же завопил:

— Что?! Очистила? Ну и маманя! Так оно и должно было случиться. Черт возьми! Может, она и меня не забыла? — И он ринулся в свою комнату.

Стебель увидел на столе листы бумаги. Это было письмо от матери. «Ты уж не обижайся на меня, сынок, — читал Стебель. — Сил у меня никаких нет. Ни жить, ни умереть — сил нет. Больше я тебя не буду беспокоить. Ты здоровый, ты счастливый — я рада за тебя… А я… А меня, считай, уже нет. Совсем нет.

Запомни! Всю жизнь человек должен охранять сам себя, как сторож охраняет магазин с дорогими вещами. А я, молодая, не понимала этого. Мне и в голову не приходило, как он, человек, легко поддается всему, какой он слабак на всякие пороки и болезни. Не вымыл яблоко, съел его, а уже на другой день и болен.

Как-то я в молодости сдуру подумала: „Ну, выпью разок, ну и что из этого? Подумаешь, какая важность!“ Вот с таким присловьем и полилась стопка за стопкой. А там подумала своей пустой башкой: „Ну, повольничаю с этим парнем — не убудет же меня! А потом за ум возьмусь!“ Повольничала. После с дружком его повольничала. Вот и все! Вот и превратилось запретное в обычное, дорогое — в дешевое, и стала ты уже доступной, как ширпотреб. Коготок увяз — всей птичке пропасть.

А ты умей держать себя в узде. Сам себя сохраняй. Не иди на поводу у своих слабостей. Это я, Валерий, по себе знаю. Дорого мне обошлась эта наука. И вы, молодые, не платите за нее так дорого. Она уже оплачена множеством отдавших концы слабаков. Поверьте только в нее.

Последний раз целую тебя, сынулик мой. Прости меня за все… Прости».

Вернулся Шурка, облегченно сообщил:

— У меня все на месте. — И тут же испугался: — А может быть, она не уехала? Может, где-нибудь шатается и сейчас ввалится в дом?

— Не ввалится. — И Стебель хотел показать письмо, но подумал, что Шурка едва ли поймет его так, как нужно, и поэтому не показал. Несмотря на жалость к матери, Стебель вдруг почувствовал облегчение, и ему подумалось, что с этого дня у него начинается новая жизнь…

Рассказав обо всем, Стебель протянул Гале письмо, написанное дрожащей рукой. Прочитав его, она долго молчала. Жаль ей стало и себя, и этого Стебля, и его мать, и Виктора, и всех людей на свете, тех, которых подстерегают беды, несчастья, непоправимые ошибки; и тех, которые обижают друг друга, оскорбляют, обманывают, мучают; и тех, у которых не сбываются мечты, рушатся надежды и на место надежд приходит отчаяние. Ей хотелось всех примирить, обогреть своим сердцем, сделать счастливыми. «Но разве это возможно, если мы, люди, даже не знаем, что такое счастье? Ведь оно у всех разное. И даже у одного и того же человека каждый год разное… А что, если так оно и должно быть? Может быть, это и есть жизнь?»