Юрий Томин - Я тебе верю

— Да.

— Ты можешь идти?

- Сейчас. — Федя поднялся на ноги. Все поплыло, закружилось перед глазами. — У меня будто лопнула голова, — сказал Федя. — Я хочу идти и не могу.

- Это получилось глупо, — сказал Гога, глядя прямо на Федю. — Я не должен был этого делать. Но я пугал их не раз, когда летал один... Они всегда разлетаются. Их нельзя сбить, даже если хочешь. Этот дурак ударился о винт, и полетела лопасть... Я не оправдываюсь, малыш... Когда мы вернемся, мне не будет пощады!

— Я никому не скажу, — ответил Федя. — Ты не думай.

— Спасибо, — медленно проговорил Гога. — Спасибо, Федор. Но я сам себе не дам пощады. А теперь я должен идти. Если я встану, то дойду. Я не бросаю тебя, понимаешь? Все дело в том, что они могут нас не найти. Отсюда километров двадцать до реки. Но они ищут совсем не там. Помоги мне.

И снова мальчик опустился на четвереньки, а взрослый навалился на него грузным своим телом. Гога поднялся и встал, покачиваясь, а Федя сел, потому что не мог даже стоять.

— Оставляю две плитки шоколада, это весь бортовый энзэ. — Гога бросил к ногам Феди шоколад, ракетницу и три толстые гильзы с ракетами. — Ракетница заряжена. Если услышишь мотор, стреляй вверх. Шоколад постарайся растянуть на два дня. Завернись в брезент сам — я не могу наклоняться.

Федя с трудом понимал слова. Все плыло перед глазами от нестерпимой боли в голове, и все, кроме этой боли, было ему безразлично. Когда он поднял голову, то, как сквозь туман, увидел высокую фигуру летчика, которая, странно вздрагивая и покачиваясь, постепенно скрылась за деревьями.

Федя сидел не шевелясь — малейшее движение причиняло боль. Он не думал ни о себе, ни о Гоге, не думал о том, найдут их или нет, — ему было сейчас все равно.

Рядом искалеченная «шаврушка» уткнулась крылом в землю. Теперь она принадлежала тайге и как бы стала ее частью. Она была мертва, и мальчик равнодушно смотрел на ее стрекозиный профиль, уже не удивляясь тому, как нелепо выглядит ее поплавок, уткнувшийся в разворошенную муравьиную кучу. Есть ему не хотелось. Муравьи облепили плитки шоколада. Но Федя даже не протянул руку, чтобы спрятать плитки в карман.

К вечеру снова послышался гул мотора. Он приближался, нарастая, и вот уже гремел совсем близко. Федя нащупал рукой ракетницу и выстрелил вверх. Рокот мотора начал удаляться. Превозмогая боль, Федя еще дважды закладывал толстые гильзы в ствол и стрелял вслед уходящему самолету. Но пилот не заметил ракет.

Где-то на западе уходило за горизонт невидимое солнце. Между деревьями поползли голубые ручьи тумана. В глубине леса потрескивали стволы, отдавая тепло короткого дня.

Федя плотнее закутался в брезент, но долго не мог уснуть и почти до утра просидел, прислушиваясь к звукам, доносящимся из темноты. Он не пугался этих звуков — ему было все равно.

Утром на брезенте выступили капли росы. Федя шевельнулся, и капли, сбивая одна другую, покатились вниз, образовав в складке маленькую лужицу. Федя двумя руками приподнял край брезента, поднес его ко рту и только тогда понял, что ему очень хочется пить.

Это было утро третьего дня.

Вскоре снова донесся шум самолета.

Мальчик слушал приглушенный рокот, и в его затуманенной голове возникла неясная, но назойливая мысль, что оставшаяся ракета — последняя и что он не имеет права просто так выпустить ее в небо. Дальнейшее Федя делал почти машинально. Он поднялся и, нетвердо ступая затекшими ногами, направился к самолету. Забравшись на поплавок, он открыл сливной кран. Толстая струя бензина из чудом уцелевшего бака ударила в землю. Федя слез, отошел метров на пять и, спрятавшись за дерево, выстрелил из ракетницы в бензиновую лужу. Пламя факелом взметнулось вверх.

Над тайгой потянулся дымный след.

Спасательный отряд, высланный к месту пожара, указанному пилотом, обнаружил Федю метрах в пятидесяти от сгоревшего самолета. Когда его спросили о Гоге, он уже не мог говорить и только слабо махнул рукой в сторону реки.

Гогу нашли на другом берегу реки. Он стоял, прислонившись к стволу дерева, и медленно сползал вниз на подгибающихся ногах. Но он не упал, а выпрямился и снова начал сползать, и снова выпрямился. Он не имел права падать потому, что встать уже бы не смог. Эти двадцать километров он шел почти сутки — от ствола к стволу, в густой, по пояс, траве, спотыкаясь о гнилые лесины. И за все сутки Гога ни разу не лег и даже не сел: он боялся, что не сможет подняться.

Когда его заметили, он, еще не видя людей, отпустил ствол дерева и, наклонившись, почти падая, перешел к следующему.

До поселка ему оставалось километра два.

Их доставили на одном самолете и положили в больницу. У Феди оказалось сотрясение мозга. У Гоги было сломано четыре ребра.

Ночью Гога потребовал врача.

— Что с мальчиком?

— Вам обязательно знать сейчас? —сказал врач. —Для этого вы меня подняли с постели? Вы должны лежать спокойно и не задавать вопросов.

— Я очень прошу вас... — сказал Гога.

— У него сотрясение мозга.

— Что ему может помочь?

— Ничего. Только покой.

— Он будет жить?

— Наверное.

— Он выздоровеет полностью?

— Возможно.

— Позовите пилота... — сказал Гога.

— Какого пилота? Сейчас ночь!

— Любого пилота с рейсовой машины. Они ночуют в гостинице.

— Я еще не сошел с ума! — сказал врач.

— Я вас очень прошу, — повторил Гога.

Он добился своего. Пилот пришел.

— Слушай, друг, — сказал Гога, — ты когда будешь в Красноярске?

— Завтра.

— А обратно?

— Послезавтра.

— Привези профессора. Тебе доктор объяснит, какого нужно.

— Ему не нужен никакой профессор, — сердито сказал врач, — ему нужен только покой.

— Я не хочу вас обидеть. — Гога умоляюще взглянул на врача. — Но мне не приходится выбирать. Я хочу, чтобы он жил.

— Немедленно спать! — крикнул врач, окончательно выйдя из себя. — А вы, товарищ, отправляйтесь домой!

Сентябрь сыпал с неба пригоршни колючей крупы. На берегу, в ожидании первых морозов, уже стояли на катках катера. Навигация заканчивалась. Из-за окна доносились в Федину комнату басы пароходов. Больница стояла на откосе над самой пристанью.

Феде уже разрешили ходить. Раза три появлялась тетка. Она сидела у постели, роняя на белый халат слезы, и советовалась с Федей, в какой суд лучше подать — в здешний или прямо в Москву. Она хотела получить с Гоги деньги за увечье.

Приходили ребята из Фединого класса; белые халаты топорщились на них, говорили они почему-то шепотом. Ребята чувствовали себя неловко и быстро ушли, оставив на табуретке пахнущие весной апельсины.

- А я уезжаю, — сказал им Федя на прощанье.

Пилот все-таки привозил профессора, который, как и врач, рассердился, сказал, что нечего было поднимать панику, и улетел, даже не взяв денег.

В один из октябрьских дней Гога пришел к Феде в больницу.

- Я уезжаю сегодня, — сказал он. — Это последний пароход.

Федя ждал этих слов. И все же сразу что-то сжалось в груди и медленно поползло вверх, перехватывая горло. Федя отвернулся, чтобы не расплакаться.

- А я... — наконец выговорил Федя. — Меня выпишут завтра...

- Я не забыл уговора. Понимаешь, Федор, мне нужен год, чтобы снова стать человеком. Я добьюсь этого. Мне не верят сейчас. И они правы, что не верят...

- Я никому не говорил про гуся, — тихо сказал Федя. — Они приходили спрашивать, а я ничего не сказал.

— Да разве в этом дело! Через год... ты веришь в клятвы? Я клянусь — через год я заберу тебя отсюда! А сейчас и ты не имеешь права мне верить. Меня исключили из комсомола...

— Пускай... — сказал Федя.

— Мне запретили полеты.

— Пускай.

- Меня перевели в другой отряд. Я не могу смотреть ребятам в глаза...

- Пускай, пускай! — упрямо повторял Федя. — Чего ты мне объясняешь. Ты сам не хочешь... И я... И не надо...

— Не обижайся, Федор. — Гога обнял его за плечи, но Федя вырвался и подошел к окну. — Я даю слово — через год... Сейчас нельзя. Я сам еще не знаю, что со мной будет.

Гога ушел, сказав на прощание пустые слова: «Будь мужчиной». Но Федя не хотел быть мужчиной.

Федя стоял у окна и видел Гогу, идущего с чемоданом к пристани. Трап прогибался под тяжестью его шагов. Поднявшись на пристань, Гога обернулся, и Федя резко отодвинулся от окна.

Басистый гудок — один длинный, другой короткий. Под его мощным напором дрогнуло стекло. Федя почувствовал это лбом. Заторопились грузчики, вкатывая по трапу последние бочки.

Второй гудок проревел и утонул в сером промозглом тумане, опустившемся на реку.

Матрос на пристани подошел к тумбе и начал неторопливо сматывать канат.

Федя толкнул раму, вскочил на подоконник и, как был, — в серых больничных штанах и халате — бросился вниз по откосу. Он ворвался на пароход вместе с третьим гудком, перепрыгнул через какие-то корзинки и сразу же увидел мокрый прорезиненный плащ Гоги.