Леонид Соловьев - Севастопольский камень

Лицо Прохора Матвеевича преобразилось, глаза засияли таким молодым сиянием, что странно было видеть над ними густую седину в волосах.

– Он? – спросил я.

– Он самый! – подтвердил Прохор Матвеевич. – Я его из тысячи других признаю'..

Помолчав, он добавил дрогнувшим голосом:

– Жив, значит, старик, слава тебе господи! Сколько времени бедняга в ремонте стоял: четыре бомбы он получил да торпеду – шутка сказать! На боку, вроде камбалы, на базу пришел – крен был у него на правый борт градусов двадцать пять. А теперь и не подумаешь. Как будто его только вчера со стапелей спустили. Нет, брат, его, старика, не потопишь, не на такого нарвались! Он еще постреляет, повоюет, ему еще гвардейское звание дадут – вот помяни мое слово!

На рынок пришлось мне идти одному – Прохор Матвеевич вернулся домой. А когда через час я принес помидоры, то застал старика погруженным с головой в разного рода хозяйственные хлопоты. Он утюжил брюки, чистил свой старый выгоревший китель, составил из нашатырного спирта, зубного порошка и прочих неведомых мне снадобий какую-то смесь и надраил пуговицы так, что они, отражаясь в зеркале, давали вокруг себя лучистое сияние. Потом занялся фуражкой: чистил ее и гладил утюгом, не позабыв надраить маленькие пуговки, придерживающие ремешок. Хотя он и очень торопился, но окончательно был готов только часам к одиннадцати. Наконец, надев свои две медали, он подошел к зеркалу и остался, по-видимому, доволен своим видом, особенно кителем, который хранил на рукаве отчетливые следы четырех узких мичманских нашивок, напоминая всем непосвященным, что владелец его в свое время кое-что значил на Черноморском славном флоте.

Вы, может быть, улыбнетесь и подумаете, что мичман – не столь уж высокое звание, чтобы так им гордиться. Но мичман мичману рознь: на Черном море и на Балтике я встречал мичманов, которые помнили «Потемкина» и Порт-Артур. Командиры высоких званий, как я заметил, первые козыряли таким мичманам, вернее – их почтенным сединам.

Прохор Матвеевич Васюков был из числа именно таких мичманов. В полном порядке, медлительно и торжественно проследовал он по тесному переулочку, спустился к порту – и больше я не видел его до самого вечера.

Он вернулся с корабля совершенно счастливый. Я даже не мог раньше предположить, что человеку в столь почтенные годы все еще доступна такая чисто юношеская переполненность счастьем. Ну, если бы это был, положим, какой-нибудь Ромео, только что повидавший свою Джульетту, я понял бы его восторженную взволнованность. Но перед собой я видел шестидесятитрехлетнего старика, вернувшегося не от Джульетты, а всего-навсего со своего старого корабля.

«Всего-навсего», – написал я и сейчас же должен взять эти слова обратно – теперь я знаю, что для истинного моряка его корабль, пожалуй, в иных случаях больше, чем для юноши его возлюбленная. Разве истинный моряк поколеблется умереть за свой корабль, за его честь и флаг? Умереть во имя своей любви – это, конечно, возвышенно и благородно, мировая литература поставила тысячи памятников таким героям. А я вот знаю случай, когда один моряк сделал большее: он не умер, он совершил во имя своего родного корабля подлинное чудо, победив смерть в открытой схватке с нею! Впрочем, не буду забегать вперед, вернемся к Прохору Матвеевичу.

Он улегся, но уснуть не мог и до утра рассказывал мне подробности своего визита на корабль: счастливые люди почти все без исключения болтливы и хвастливы – это давно известно. О, конечно, его приняли на корабле со всем возможным почетом! Впрочем, добавил он, скромно кашлянув, иначе и быть не могло: не кто-нибудь пришел, а Прохор Матвеевич! О его прибытии немедленно доложили командиру корабля, и командир – капитан второго ранга – сам лично вышел навстречу гостю, поблагодарил за внимание, за память, повел в свою каюту. Немедленно был подан изысканный завтрак, отличный французский коньяк и лучшее вино, потом командир вместе с гостем прошел по всем палубам, отсекам, трюмам, а вернувшись в каюту, спросил, все ли с точки зрения Прохора Матвеевича в порядке на корабле, не заметил ли гость опытным боцманским глазом каких-либо изъянов? Прохор Матвеевич на это ответил (представляю, как солидно и важно звучал его сиплый бас!), что изъянов не заметил – корабельное хозяйство содержится в образцовом порядке. За обедом разговор на эту тему возобновился, и тогда Прохор Матвеевич позволил себе сделать одно замечание: не слишком ли молод боцман? Тридцать лет – это еще не тот возраст, когда человеку можно доверить такую ответственную должность. Сказать по правде, старик просто ревновал корабль к новому боцману и не смог скрыть этого движения своей души. Командир (капитан второго ранга, прошу не забыть), подумав, согласился, что боцман действительно молод для своей должности, но следует отметить его несомненные достоинства: он знающий, надежный, дисциплинированный человек, до сих пор он хорошо справлялся с работой. Впрочем, добавил командир, Прохору Матвеевичу было бы неплохо побеседовать с корабельным боцманом, и если окажется, что тот по молодости лет еще не знает некоторых тонкостей, то помочь ему, посоветовать, разъяснить. И такая беседа состоялась после обеда и длилась два часа, в продолжение которых Прохор Матвеевич посвящал своего преемника в различные тайны и секреты сложного боцманского искусства. Это были необыкновенные часы, тепло которых долго еще потом обогревало душу Прохора Матвеевича – на два часа он опять превратился в полноправного члена команды на своем корабле, он был как бы старшим боцманом, правой рукой командира во всем корабельном хозяйстве. А молодой боцман слушал почтительно, со вниманием и даже раза два записал что-то в блокнот, чем окончательно покорил сердце старика. Прохор Матвеевич доложил командиру после беседы, что боцман действительно парень надежный, знающий, и ему вполне можно доверить корабль. А потом был ужин, командир предложил Прохору Матвеевичу даже переночевать на корабле, но старик, вполне оценив этот великолепный жест, все-таки не согласился: военный корабль есть военный корабль, а не какая-нибудь гостиница, хотя бы даже и для своих. Словом, старик мучил меня своим бормотанием всю ночь; уже засыпая на рассвете, я сквозь сонный туман все еще слышал его сиплый голос:

– А вот старшины Петряева до сих пор нет на корабле. Где-то он задержался, Петряев…

На следующий день мы с Прохором Матвеевичем в предвечерний час стояли у парапета набережной, глядя вслед уходящему кораблю. Как и вчера, был полный штиль, вода слепила, я смотрел в морскую даль сквозь ресницы. Я не смог уловить минуты, когда в струящемся зыбком мареве исчез, растаял корабль.

Я курил, укрывшись в тени киоска, а Прохор Матвеевич все смотрел вслед кораблю, хотя и не мог уже ничего увидеть. Он провожал корабль внутренним зрением, глазами сердца.

Мы возвращались в сумерках, они стремительно переходили в густую тьму южной ночи, только над морем, на западе, еще брезжил и реял слабый, таинственный свет – последний ли трепет угасшей зари или первый вздох рождающихся звезд? Ночной ветер легко прошелестел в деревьях, теплый, пряный, почти маслянистый от запахов. Мой спутник остановился и, глядя в темно-синюю глубину над собой, сказал:

– На море ветер лучше. Здесь он больно мягкий, здесь он тебя гладит, а там, на палубе, освежение дает.

Мы прошли еще несколько шагов; он добавил:

– Живой, значит, корабль! Покуда он живой, до тех пор и я живой. А если уже, не приведи бог, что случится – значит, и моя душа пойдет на дно вместе с ним.

Мыслями, душой он был там, на своем корабле. Опять вспомнил он старшину Петряева.

– Где задержался? Ждут его, должность ему сохраняют, а он, видишь ты, опаздывает.

– Из отпуска, что ли, ждут его? – спросил я. – У него могут быть неприятности: время военное, опаздывать нельзя.

Прохор Матвеевич усмехнулся:

– Это смотря по тому, какой отпуск. Нет, неприятностей у него не будет, а орден ему, пожалуй что, и дадут.

Я насторожился, почувствовав за этими словами интересное продолжение. И не ошибся. В этот же вечер Прохор Матвеевич поведал удивительную историю, которая могла произойти только на море. «Легенда?» – подумали, может быть, вы. В том-то и дело, что самая настоящая быль!

Слышали вы когда-нибудь о том, что корабль имеет душу? Прохор Матвеевич открыл мне эту морскую тайну. Корабль для настоящего моряка – символ Родины, ее частица; тем моряк и счастлив, что, в каких бы далеких и чужих краях он ни плавал, его Родина всегда с ним. Бронированная палуба корабля – это и белый камень кавказских предгорий, и тучный чернозем воронежских полей, и зелень бескрайных степей Кубани одновременно. А душа корабля – это слияние душ всей команды, от капитана до юнги. И, как уверяет Прохор Матвеевич, настоящий моряк отдает свою душу своему кораблю навсегда, – моряк может уволиться, уйти в отставку, жить где-нибудь на берегу, но душа его все равно принадлежит кораблю.