Владимир Крупин - Спасенье погибших

— Слушай, — спросил экскаваторщик, — тебя можно так называть?

— Именно к этому, к контакту без помех словесных конструкций в виде навязанного нам этикета, мы и стремимся. Да и еще раз да!

— Ты на окладе?

— Где-то так. И вместе с тем где-то на сдельщине. Даже, может быть, и на аккордной системе, ибо у нас есть и разовые выплаты, а если учесть неожиданность массового тиража, что напоминает внезапность премиальности, то и у нас все надежды на тринадцатую зарплату, так как остальные деньги уходят сквозь пальцы трудящихся жен. Ведь на рынок ездят.

— Слушай, нам вот с Витькой интересно: это в самом деле он так завещал, чтоб вырыть яму, как для мамонта, и все с собой забрать? На безрыбье и шкаф — гробик, а тут такое Дарьяльское ущелье.

— Именно так завещал: все с собой забрать.

— Но на хрена? Некому оставить?

— Передерутся? — высказал догадку Витька. — Так детдому отдайте. Он покойник, чего ему? Ему же лучше — добром помянут.

Контролер хорошенько подумал, как ответить.

— Во-первых, многие будут следить за правильностью исполнения пунктов завещания, во-вторых, в завещании очень много смысла. В этом у него давний спор с Львом Толстым. Как вы знаете, было трое Толстых, но в данном случае нам интересен не Алексей Константинович, не Алексей Николаевич, а тоже Николаевич, но Лев. Залесский в завещании пишет, что Толстой не прав, утверждая, что человеку надо немного, в своей статье «Много ли человеку земли надо?». Много! — заявляет Залесский. И даже очень. Настоящему писателю нужен весь мир. Он был против почвенников.

— Кого?

— Это опять налет терминологии, на сей раз обиходной, почвенники выступают за землю, а Залесский и иже с ним за весь мир. И после смерти, говорит Залесский, тоже много надо. Все, с чем он пришел к своему финалу, должно сопровождать его и далее. Тут он делает смычку с египтянами и перекличку с печенегами.

— А он нормальный? — спросил Витька.

— Вполне. Был точен, расчетлив, обходился без внезапностей, даже, сами видите, смерть рассчитал.

— Ну подожди, — остановил опять дотошный Витька. — У него что, наследников нет?

— Есть. Но он велел их захоронить с собой.

— Свистишь?!

— Завещал.

— А нам по пятерке не завещал? Погреться под дождичком, а?

— Но он же не мог знать про атмосферные осадки.

Так отговорился Контролер. А ведь была при нем, а ведь шевелилась в кармане выданная наличная ассигнация, которую позднее проведут по безналичной статье. И ведь не скажешь, что у него была мысль зажать ее, мелко бы мы плавали, думая так. Не хотел контролер поощрять пьянку в рабочее время. Он думал: уедет Витя на своей «Беларуси», встанет в очередь, а очередь на полдня, и не успеет один экскаватор к сроку. Так думал контролер, и не нам его осуждать, он же не знал, что не стал бы Витя в очереди стоять: чтоб Витя да в очередь — обижаешь, начальник!

Мимо взревевших моторами экскаваторов прошли обычные могильщики, у них работа была обычной — рыть обыкновенную могилу. Для Олега.

Другой контролер комиссии сопровождал колонну из двух тракторов с прицепами. Они двигались к даче Залесского. Их целью было доставить дачу и пристройки к ней к котловану. Контролер трясся вместе с кабиной и думал: как поступить с деревьями? Вычислить их возраст не составляло труда, вернее составляло труд, но посильный: выбрать относительно среднее дерево, спилить его и сосчитать годовые кольца на пне. Исходя из этого решать. Решать что? Решать, валить ли деревья и везти ли их в раскряжеванном виде туда же, к захоронению. Но ведь деревья могли быть самосевом, дачи создавались не на пустом месте, природа миллионы лет трудится над своими пейзажами, не знала же природа о кооперативе «Вечное перо»; тогда если деревья на даче Залесского не посажены его руками, то и вопрос решается просто — не трогать. Но ведь они росли при нем, вдохновляли его своим шумом — вот в чем загвоздка. Под их сенью он укрывался от лучей палящего солнца, они смягчали летний зной, зимой, покрываясь изморозью и напоминая чернь по серебру, они опять же вдохновляли писателя. Нет, придется, видно, эти два гектара леса смахнуть. Никуда не денешься — последняя воля. Участок будет кому-то отдан или продан, не только природа не терпит пустоты, но и дачное управление тоже, но там будет другая степень вдохновения. Может, не прозаику достанется. Каждому свое. Было бы дико, если бы Афанасий Фет вдохновлялся сосной Михаила Лермонтова, а последний, пиша о пальме на горючем утесе, имел в виду анчар Александра Пушкина. И так далее. Все в природе в единственном экземпляре, и трижды прав Илья Александрович.

Еще ранее по направлению к даче Залесского вышел мощный автокран и выехали слесари. Они должны были подготовить дачу к транспортировке. Дачу нужно было поддомкратить, подвести под низ окованные полосовым железом бревна — полозья, — опустить на них все строение и прикрепить. Предстояло снять отопление, согревавшее Залесского при жизни, и также погрузить. Решить вопрос с канализацией, гаражом и забором.

Наиболее тяжкая часть организации прощания легла на Федора Федоровича. Он пытался перевалить ее на заместителей, но те, ссылаясь на сверхзагруженность, Федор Федорович и загружал, не согласились взять на себя главное — уговорить жену и любовниц лечь вместе с Залесским.

С женой оказалось просто — она сама умерла утром. Умерла при свидетелях, рабочих и членах комиссии, прибывших за обстановкой городской квартиры и подогнавших под окна вместительный фургон. Прибывшие стали небрежно паковать и ходко выносить вещи: мебель и ковры. И уже пару раз что-то загремело и разбилось, а что-то треснуло.

— Давай полегче, ребята, — попросил контролер комиссии.

— А ты, что ли, будешь подогревать? — спросили его работяги, не прерывая усилий. — Хозяина нет, баба не заинтересована, мы же видим ее отношение, косяка давит. Ты тоже человек временный, откуда ждать навар? Нет уж, мы тут побыстрее отчикаемся — и опять за свое. А если мы каждый трельяж будем нянчить, мы и на хрючатину не заработаем. А дома дети плачут: тятя, хлеба дай. Не одни ваши есть хотят.

— Но кто же, кто вот мне, например, доплачивает за мои же обязанности? — бегая за работягами, говорил контролер. — Столько уже в печати и других выступлениях сказано про отсутствие совести, вы же должны выполнить поручение.

— Мы и выполняем, — отвечали ему, — а ты бы не права качал, а взял бы да и таскал, что под силу, книги всякие, небось ты же и писал. А права мы сами качать умеем. Нет навару — рояль об угол ударим, нет, парень, права у тебя, может, и есть, а возможности нету. Ты же не попрешь сервант? Не попрешь. А купить ты его можешь. А мы купить его не можем, а прем, вот и рассуди наше настроение.

— Конечно, тут мысль колониальная — я имею в виду не те колонии, что захватывали конкистадоры, а те, что в Магадане, Воркуте и Вятке, — но вы заблуждаетесь, сколько вы пропиваете, могли бы сервант купить, могли бы! Так что не упрекайте. Вы можете обойтись без серванта, а Залесский не мог и не сможет в своем необозримом будущем, и это надо уважать, а не об угол для искалеченья облика трескать. Не для того вас геометрии бесплатно учили, чтоб вы рассчитывали касательную линию удара.

Но плохо слушали работяги, торопящиеся засветло успеть к мебельному магазину. Неосторожная работа давала плоды, то есть скорость. Особенно это прорезалось в погрузке хрусталя. Работяги заметили, что в разбитом виде он занимает гораздо меньше места: чего помельче можно на паркет сыпать, чтоб не поскользнуться, а чего крупнее можно просто насыпать в мешок. И тащить легче: на загорбок — и пошел до лифта, лифт вызвал, хрясь мешок на пол — и кури. А от лифта до фургона можно выше пояса вообще не поднимать, тарахти по ступеням. Именно от этого звона и стало плохо супруге Залесского. Чуть позднее, когда поволокли, обрывая провода, телевизоры и звуковые колонки, стало еще хуже. Пыль, прятавшаяся на оборотной стороне картин и взбудораженная, действовала на нервы и на дыхательные пути и тоже не способствовала улучшению здоровья. Унесли картины, взялись за подарки с надписями. Близилось вскрытие серванта. Супруге занемоглось окончательно. Контролер к телефону — звонить в «Скорую помощь», но телефона нет, уже оборвали, и присоединить нечем, проводом от него мешки завязывали. Так и упала, бедная, среди ужасов разоренного семейного гнезда.

Оставались любовницы. Кто они были? Никто не сознавался. Одну, Милу, подозреваемую в сожительстве, Федор Федорович расспрашивал с утра. «Вы часто бывали у Залесских? У нас есть неоспоримые данные, что часто». — «Да, бывала, а что?» — «Вы приглашались с какой-то целью, или же ваши визиты носили добровольный характер?» — «И так и так, а что?» — «Вы выполняли какие-то просьбы — какие?» — Мелкие поручения, а что?» — «Какие?» — «Только не те, что вы думаете».