Иван Слободчиков - Большие Поляны

С большими планами возвращался он в райцентр после окончания школы, не терпелось претворить в жизнь то, чему его обучали. К тому времени Позднин ушел на пенсию, и Уфимцев с радостью согласился на предложение парткома пойти председателем родного колхоза.

Колхоз «Большие Поляны» находился в дальнем — лесном углу района, в шестидесяти километрах от райцентра Колташи и железнодорожной станции того же названия. В последние годы он не был в числе отстающих, числился где-то посередке районной сводки. И со стороны районного начальства к нему не было особых претензий: колхоз хоть и с трудом, но выполнял свои обязательства перед государством.

Дела в колхозе пошли в гору, когда приостановился отлив колхозников; из городов и разных поселков стали возвращаться беглецы, расколачивать свои дома, ремонтировать запущенные дворы и бани, ставить новые плетни вокруг огородов. Стук топоров в колхозе не прекращался несколько лет, люди торопились с утра пораньше, до колхозной работы, или вечером, после ужина, сменить слегу в стойле у коровы или прибить новую тесину на крыше. По воскресеньям, когда не было спешных колхозных работ, собирались артелью на «помочь» к кому-нибудь из новоселов, решившему перейти из отцовской завалюхи в новый дом. Весь день катали бревна, месили глину, клали печи, а вечером, после горячей работы, пили бражку или кисловатую самогонку и до полуночи пели проголосые песни.

Первый год хозяйствования Уфимцева прошел не очень удачно. Правда, колхоз выполнил план по поставкам зерна, мяса, масла, рассчитался с неотложными долгами, но колхозникам выдали только по килограмму — меньше, чем выдавали при Позднине, денег же на трудодни не осталось — все пошли в оплату банковских ссуд.

Зима оказалась непредвиденно длинной: снег выпал на полмесяца раньше обычного, а сошел лишь в конце апреля. Кормов скоту не хватило, особенно сена. Да и откуда сену быть, если лучшие сенокосные поляны были распаханы, а много ли можно набить ручными косами по лесу? Кукурузу еще весной убили заморозки, перепахать ее и посеять овес или рожь на сено поостереглись: вдруг в этом усмотрят пренебрежение к кукурузе. Так и лежала земля с редкими уцелевшими кукурузными будыльями, заросшая молочаем да осотом. И как ни метался Уфимцев в поисках кормов, в колхозе был допущен большой падеж.

Позднин, бывало, с этим бедствием боролся просто: осенью сдавал в мясозаготовки весь скот, кроме маточного поголовья и производителей. Все, что могло еще побыть в хозяйстве, удвоиться или даже утроиться в весе, — шло под нож. Позднина отмечали как передового председателя, а он, подсчитав корма, устанавливал такие нормы кормления оставшемуся поголовью, чтобы только дотянуть до весны. Тут уж было не до высокой продуктивности — о ней и речи не шло.

Год хозяйствования многому научил Уфимцева. Он понял: нельзя вести хозяйство по-старому, как оно шло при Позднине. Надо, чтобы животноводство давало доход, а тут главное дело — корма. Он отказался сеять кукурузу, — она, как показала практика, не росла тут, вымерзала. Вместо кукурузы посеяли подсолнух на силос, он хорошо растет в здешних местах и не боится заморозков. Кроме подсолнуха Уфимцев посеял на сено пятьдесят гектаров овса — овес на сено разрешалось сеять.

Но успех дела, даже при достатке грубых кормов, решал зернофураж. Он — всему голова!

Вот почему радовался Уфимцев нынешнему урожаю. И вот почему тревожило сообщение о том, как его заместитель Векшин обещает колхозникам поделить хлеб.

От сруба Уфимцев проехал к правлению колхоза.

Как и утром, улица была пуста, безлюдна — сенокос! — лишь на ступеньках крыльца правления сидели двое: муж и жена Лыткины.

До последнего времени Лыткин пас овец на Дальней заимке, Дашка, жена его, работала в огородном звене, но с началом сенокоса бросила звено, перебралась на заимку к мужу. Оставив овец на подпаска, мальчишку тринадцати лет, их племянника, Лыткины пошли по оврагам, межам и перелескам косить траву, сушить ее на взлобках, ставить копешки.

Векшин нарочно ездил на заимку, чтобы вернуть Дашку в звено, — она не послушалась. Вызывали в правление Лыткина, предупреждали об ответственности за овец, однако и это ни к чему не привело.

Тогда правление решило: накошенное сено изъять, обоих снять с работы и вынести на собрание вопрос об исключении их из колхоза.

Когда мотоцикл Уфимцева ткнулся в стену дома и, чихнув, замолк, Лыткины торопливо встали, но Уфимцев прошел мимо, не взглянув.

В правлении стояла тишина, лишь пощелкивала на счетах бухгалтер Стенникова — седеющая женщина с гладко причесанными волосами, собранными на затылке в небольшой узелок; она молча кивнула на приветствие вошедшего Уфимцева и продолжала работать, дав понять, что сейчас освободится. Уфимцев присел и тут же обернулся на стук: в комнату входили Лыткины.

— Ну что еще? — недовольно спросил Уфимцев, глядя через плечо на Дашкины ноги, обутые в стоптанные ботинки; потом перевел взгляд на застиранную юбку, на тесную старенькую кофту. «Нарочно так вырядилась», — с неприязнью подумал он.

Знал он Дашку с тех пор, как вместе в школу пошли, в одном классе сидели. Еще тогда она была ералашной девчонкой — задирой, крикуньей, но могла прикинуться и тихоней, поябедничать на подруг. После, уже будучи взрослой, пробыла два сезона на лесозаготовках, привезла оттуда худую славу. Оттого, наверно, долго сидела в девках — никто не брал замуж, и неожиданно для всех вышла за Афанасия Лыткина — по-деревенски за Афоню Тю́тю — смирного, недалекого парня.

— Чего еще, спрашиваю? — повторил Уфимцев. — Вам вчера все было разъяснено и рассказано. Нечего ходить за мной!

— Так ведь... Люди вы, или кто? — с надрывом в голосе крикнула Дашка, округлив глаза. — Где же у вас справедливость? Косили, косили, старались и — на тебе! — без сена осталися.

— Не надо было косить, — ответил Уфимцев.

— Так ведь все косят, все село! Господи! — всплеснула руками Дашка, отчего платок у нее развязался, сполз с головы на плечи. — Люди уже по сорок копен поставили, а мы каких-то три дня покосили и...

Дашка громко всхлипнула, высморкалась в подол, задрав юбку, нисколько не стесняясь Уфимцева.

— Люди косят после работы, — ответил Уфимцев, отворачиваясь от нее. — Косили бы и вы так, кто бы возражал? А то бросили работу... Кто за тебя будет картошку полоть?

— Прополю, ей-богу, прополю, все успею, только сено возверни, — оживилась Дашка и даже заулыбалась. — Вот они, руки-то, все сделают. Ты посмотри на мои ладошки. Егор, посмотри, как следовает, сколько они работы переробили. Они не то сделают. Вот они! Смотри!

Дашка тыкала в лицо Уфимцеву свои руки, — ладони были большие, желтые, с въевшейся в трещины землей, бугристые от мозолей и какие-то плоские, как доски. Уфимцеву стало не по себе от вида рук Дашки, проснулась жалость к ней, к безответному Афоне. Но он тут же подавил эту жалость, оттолкнул руки Дашки.

— Перестань, Дарья! Не я решал, правленье.

Но от Дашки не ускользнуло замешательство председателя, когда он смотрел на ее руки.

— Ты на мои ладошки погляди, Егор, — опять начала она. — Посмотри, что от них осталось на колхозной-то работе. А тебе сена жалко... Добро бы колхозного, а то сами накосили, сколько маялись, из оврагов на себе таскали. А ты чего молчишь? — набросилась Дашка на Афоню, безучастно стоявшего у стены. — Проси, ведь родня он тебе, должен посочувствовать.

Уфимцев вдруг вспомнил: и верно — Афоня приходится ему дальним родственником по матери. «Ну и Дашка!» — поморщился он. Но не подал вида, что слышал ее.

— Егорий Арсентьевич, — затянул Афоня, поглядывая на жену. — Взойди, как говорится, в положение...

— Ну, что ты будешь с ними делать? — с горечью спросил Уфимцев и повернулся к Афоне. — Не в сене дело! Вопрос стоит об исключении вас с Дарьей из колхоза.

— Зря говоришь, Егор, — остановила его Дашка. — Из колхоза нас исключать нельзя. Мы что — враги какие? Вот с этаких пор, — она показала на метр от пола, — в колхозе буровили, как же ты нас исключишь? Тут все наше, как отымать его будешь?

— Это, как говорится, — вставил Афоня, — ягненочку мать потерять, и то... Взойди в положение, Егорий Арсентьевич.

Уфимцев отвернулся от Лыткиных, посмотрел на Стенникову. Та нервно курила, стряхивала пепел в коробку из-под скрепок.

— Может, не доводить до собрания, — не то спросила, не то посоветовала она.

В комнату вбежал агроном колхоза Попов — невысокий парень, почти мальчишка, смуглый, быстроглазый, в пестрой рубашке с набитыми карманами, в узеньких брючках и голубом берете.

— Вот вы где! — крикнул он, увидев Уфимцева, бросил берет на стол и, выхватив из кармана расческу, стал причесывать свои вставшие дыбом волосы. — Я в мастерскую, я на квартиру — вот как надо! Говорят — в лесничество уехал. Ну и люди. Врут и незаметно.