Алексей Гастев - Поэзия рабочего удара (сборник)

Мы растём из железа*

Смотрите! – я стою среди них: станков, молотков, вагранок и горн и среди сотни товарищей.

Вверху железный кованый простор.

По сторонам идут балки и угольники.

Они поднимаются на десять сажен.

Загибаются справа и слева.

Соединяются стропилами в куполах и, как плечи великана, держат всю железную постройку.

Они стремительны, они размашисты, они сильны.

Они требуют еще большей силы.

Гляжу на них и выпрямляюсь.

В жилы льется новая, железная кровь.

Я вырос еще.

У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки. Я слился с железом постройки.

Поднялся.

Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу.

Ноги мои еще на земле, но голова выше здания.

Я еще задыхаюсь от этих нечеловеческих усилий, а уже кричу:

– Слова прошу, товарищи, слова!

Железное эхо покрыло мои слова, вся постройка дрожит нетерпением.

А я поднялся еще выше, я уже наравне с трубами.

И не рассказ, не речь, а только одно мое железное я прокричу:

«Победим мы!»

– Эх вы, не знаете, что значит жить! – выкликнул вдруг просветлевший студент мастерам.

– Ну-ка, ну-ка, – хором подзадоривали мастера и жались к столику конторки.

– Вот-с… – откашлялся студент. – Вот… да. Мы теперь вот здесь, в этом проклятом трамвайном парке. Ну, вот, слякоть, копоть. Бросайте все это, отряхнитесь и катнемте, скажем, в «Яр».

– Т-то есть такие выплывут создания… что называется, полет и забвение. Выходит на эстраду сама грация, не для купцов, как бывало, корова с вымем…

– Гм… – подмигивали мастера, – скажет Иван Васильевич.

Студент поправлял волосы, хлопотливо искал папиросу, радостно закуривал ее, вкусно гасил спичку и воодушевлялся.

– Виноват… минуточку… – сказал мастер. – Я крикну мастеровым, а то, черт их дери, собрались в канаву, курят, а начальник всегда как «жених в полунощи».

– Ер-рунда. Пусть появится, я его сейчас же тако-этакой анекдотицей угощу… Ум-морю…

– Ну выручайте, выручайте, в случае.

– Надо бы сегодня пропустить что-нибудь, – входил в настроение мастер Малецкий. – Иван, – крикнул он в окно конторки, – сходи-ка за кипятком, смотри не натолкнись на начальника: бери-ка и прихвати две сороковки.

Быстрой, злой тенью шел по линии трамвайных траншей начальник. В груди у него кипело желание настигнуть кого-либо из рабочих за разговором, за газетой, за баловством, и пробрать. Пробрать кратко, выразительно, злостно, сквозь зубы. Только так он мог разрядить в себе всегда гнетущую его тоску, облегчить надлом больной, раненной развратом души. Особенно упоительна была для него молчащая жертва. Так глубоко он мог тогда пронзить человека надругающимся взглядом, взглядом без слов, спросить о ничтожестве и бессилии и отдохнуть маленькой победой над жертвой.

Студент бросился со слепками бандажей прямо к начальнику, а Малецкий нырнул в ближний вагон, включил его и чуть-чуть трогал по рельсам.

– Василий Иванович, – закричал еще издали студент. – Замечательно!.. И здравствуйте. З-замечательно точные снимки. Ручаюсь, с точностью до одной сотой дюйма. Эволюция сноски прослежена изумительно. Я льщу себя своим успехом.

Начальник вынул пенсне и рассматривал слепки, а студент, стоя вполуоборот к нему, подмигивал Малецкому. Малецкий громко сморкался, чтобы не рассмеяться.

– Знаете, – говорил многозначительно начальник, – я думаю, студент.

Малецкий не совсем был доволен этим разговором: начальник все же что-то поглядывал в глубину парка и злился. Надо было послать эти снимки в Мюнхен и в Нью-Йорк.

– О, мы этим создадим нашу репутацию, карьеру, – радовался сделать так, чтобы работа кипела и начальник не только бы не злился, но отступил перед общим гулом, стуком и звоном работы.

– На прокатку, – взвизгнул Малецкий. – Дежурные, к стрелке!

Среди рабочих в трамвайном парке было немало забитой и изголодавшейся публики. Для боевых одиночек парк был временной проходной казармой, которую можно только посмотреть, проклясть и уйти.

Довольно было раздаться окрику Малецкого, как моментально с ручками от контроллеров бросились дежурные к вагонам. Их торопливость заразила других рабочих, началась какая-то свалка труда, дьявольская погоня за быстротой. И в общей суматохе выехали скорым ходом дежурные.

– Шевелись, шевелись, господа. Включать тише, бери ход смелее.

– Господин Малецкий, разрешите ехать по двое, иначе нельзя следить! – кричали на ходу дежурные.

– Поезжайте, поезжайте как есть. У нас всегда как на охоту, так собак кормить.

Начальник подходил со студентом к воротам.

– Куда, куда они? Куда они все едут к стрелке? Да ведь тут все вагоны поцарапают друг о Друга на переезде.

– Василий Иванович! – кричал студент. – Разрешите мне выработать инструкцию движения. Я недавно как раз сдавал проект…

– Бугель, бугель отведи! – вдруг заорал слесарю Малецкий, заорал так, точно его давили. – Прохоров, подтяни бугель, задержи: тут вилка ослабла.

– Идиоты, – уже ворчал начальник, зараженный опасениями Малецкого.

– Да Прохоров, черт, тебе же говорю, поднажми его веревкой-то.

Прохоров осторожно проехал закругление, потом включил мотор и, оставив ручку, подбежал к задней площадке, высунулся до пояса из левой входной двери и начал тянуть веревку бугеля.

В это время к переводу рельсов быстро выбежал вагон с другим дежурным слесарем – Минаевым.

Трудно было сказать, зацепит ли на стрелке один вагон за другой.

Малецкий на всякий случай закричал:

– Осторожнее! Краску-то, краску не царапай, не обнови вагон-то!

Но выбежал еще вагон, и трудно было остановить общую суматоху движения.

Малецкий еще раз крикнул:

– Не свороти лобовой брус, смекай!

Но было поздно.

Вагон Минаева врезался в вагон Прохорова, хряснуло что-то, ударился лобовой частью сначала в поручни, потом ерзнул по боку, смял моментально Прохорова, вырвал его за голову с задней площадки и бухнул на землю.

Минаев замер на месте, остолбенел, потом зашатался.

От сильного сопротивления в его вагоне загорелись провода, взвилось пламя, ток выключился – и вагон остановился.

А Прохоров, ляпнувшийся на землю, запутался в веревке бугеля, и его потащило по мостовой за вагоном. Оттянутый бугель уже не подавал в вагон тока, но Прохоров вместе с вагоном еще тащился сажен десять по инерции.

Вагон застрял и остановился уже у выхода из парка.

Как шальная бросилась толпа из траншей, из вагонов, из мастерских. Нужно было пробежать сажен пятнадцать, но люди задыхались, точно бежали от опасности верст пять.

Первое время почти никто ничего не говорил.

Безумно, дико смотрела ошарашенная толпа.

Даже начальник и мастера слились и замешались в массе, и их ничто не выделяло в этом общем изумлении.

Студент первый нашел, что сказать.

– Господа, пульс, – высунулся он с вежливой улыбкой и подошел к распластанному на земле Прохорову.

– Господа, – суетился он, – последние удары… деятельность сердца понижается… Надо фельдшера… Телефонируйте…

Вдруг разбились оковы безмолвного удивления, из толпы вырвался Минаев и бросился к Прохорову. Осторожно, слегка тиснул он задней стороной кулака в грудь, и рука провалилась.

– Как вата, – испуганно прошептал он все еще изумленной толпе. – М?.. – спросил он, как будто почудилось ему, что кто-то говорит против него.

– Ну да, я… я, конечно, дело… Я смял его, товарищи, я, господи.

– Не галди зря-то, – кто-то серьезно буркнул из толпы, – давай бери его в приемный покой.

– Господа, разойдитесь, – начал привычную речь начальник, немного отделавшись от неожиданного впечатления. – Или нет, – перебил он себя, – или нет – идите, кто хорошо видел, два-три, в свидетели,

– Ну так и я, – крикнул Минаев.

– Идите и вы, – нехотя согласился начальник.

Подняли горячий труп Прохорова и понесли в приемную.

Там был фельдшер и околоточный надзиратель.

Фельдшер только махнул рукой и кивнул приятелю-околоточному, чтобы тот составлял полицейский протокол.

– Так, ваша фамилия – Минаев?

– Вот именно, точно, Минаев.

– Вы ехали и своим вагоном…

– Так что в суматохе, ваше благородие, – перебил околоточного подручный слесарь Васин, желая выгородить Минаева.

– Вас не спрашивают.

– Ну так, я смял, – сказал, как отрезал, Минаев. – Своего товарища убил я. Казнил, – уже совсем азартно заговорил Минаев, смотря на стоявшего рядом Малецкого.