Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

— У всех умирают дяди, — ответил дежурный, бесстрастно разворачивая ириску.

— Но я очень любил своего дядю.

Дежурный отставил чай и посмотрел на меня уже с некоторым интересом.

— А кто он был — твой дядя?

— Он был ученый. Атомщик.

— Лауреат?

— Лауреат.

— Молодец, — сказал дежурный. — Не дядя молодец, а ты.

Я понял, что, кажется, заврался.

— Прохорыч, — сказал кому-то дежурный, — грузовой на Москву еще не вылетел? Возьми одного. Дядя у него умер. Лауреат.

Он положил трубку.

— Билет оформишь обычный, полетишь грузовым. Только быстро. — Он протянул мне ириску. — Пригодится. В грузовых взлетных конфет не полагается. А ты далеко пойдешь, парень. Так и надо.

Через четыре часа я был уже в Москве.

Мне открыла дверь твоя приемная мать.

— Молодец! Так и надо! — сказала она, точь-в-точь как дежурный на симферопольском аэродроме. — Иди. Она тебя ждет.

Ты лежала на тахте, натянув одеяло чуть выше подбородка. Ты закрывала шрам. Я подошел к тебе и протянул ладонь, на которой лежал волшебный камушек.

— Это Куриный бог, — сказал я. — Он принесет тебе счастье. И вложил в твою вздрагивающую руку подарок той удивительной девочки с расщелинкой между зубов.

Я знал, что та девочка поняла бы меня.

«Мы стараемся сильнее» — было кокетливо написано на эмалированном жетоне, приколотом к лацкану представительницы компании по аренде автомобилей «Авиз». В своей изящной красной униформе девушка была похожа на тоненькую струйку томатного сока. С ее мандаринно-просвечивающих мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, приблизительно такого размера, как для пинг-понга. Девушка старалась.

— Не тяжело? — спросил Гривс, сдавая ключ от машины.

Девушка сначала не поняла, к чему относится вопрос, затем, сообразив, легонько тряхнула головой, отчего шарики заплясали на нитках.

— Они пустые, сэр…

— А… — сказал Гривс. — Конечно же, они пустые…

Девушку несколько задело это «конечно же», однако, бросив взгляд на мутные глаза клиента, неповоротливо ищущие что-то в зале аэропорта (видимо, вывеску бара), она не уловила в них не только ни малейшей насмешки, но и, вообще, ни малейшего интереса, что, впрочем, задело ее еще больше.

«Конечно же, они пустые…» — мысленно передразнила девушка Гривса. Откуда он мог знать, этот тип, явно не пришедший в себя после вчерашнего пьянства, а теперь, наверно, только и думающий, как бы надраться снова, что внутри каждого из этих шариков (кстати, по двадцать долларов штука!) лежало по маленькой беспомощной надежде обратить на себя внимание представителя конкурирующей компании «Херц» — вежливо-неприступного Берта, который отгородился учебником арабского языка от позолоченных позывных.

«Да, Мэгги была права, — подумала девушка. — Никому нет ни до кого дела».

Девушка выписала Гривсу квитанцию и, видя, что он все еще рыскает глазами по залу, сказала с некоторой сухостью, подчеркнув ее равнодушием профессионально отработанной улыбки:

— Бар налево, сэр…

Собственно говоря, это было несколько оскорбительное превышение сервиса — ведь клиент ни о чем не спрашивал.

«Очевидно, у меня лицо пьяницы, — подумал Гривс. — Ну что ж, рано или поздно все проступает на лице. А я ее, кажется, чем-то обидел, эту девочку. Она вся прямо-таки сжалась под своей красной униформочкой. Ах, да, я ей что-то сказал про ее позолоченные шарики. Она, бедная, наверно, возлагает на них какие-то надежды».

— Пойдемте, выпьем чего-нибудь… — сказал Гривс неожиданно для самого себя. — До моего самолета еще уйма времени.

— Я на работе, сэр… — с отчужденным достоинством заметила девушка и тщательно занялась определенно ненужными бумажками. Однако за долю секунды до этого ее взгляд успел уже с другим отношением смерить Гривса: лицо хотя и помятое, но все-таки человеческое — не то что у многих, которые пристают с подобными предложениями, а коричневый в елочку костюм (хотя синий галстук явно не в тон к нему), по-видимому, не из магазина готового платья. Тронутые сединой виски внушали доверие. «Да, Мэгги права — в седине есть нечто благородное».

Девушка скосила глаза на представителя конкурирующей компании «Херц» и заметила, что Берт исподволь, поверх учебника арабского языка, наблюдает за ней и клиентом.

«Что ж, тем лучше», — подумали позолоченные шарики.

Гривс все еще стоял у стойки офиса компании «Авиз», ожидая.

«А почему бы и нет?» — с некоторой язвительностью, направленной в сторону Берта, решили позолоченные шарики, и управляемая ими рука сняла телефонную трубку.

— Хэлло, шеф… У клиента претензии к машине, и он хочет предъявить счет за ремонт. Что-то с задним мостом, шеф. Но я думаю, что уговорю клиента. Пришлите Мэгги, чтобы она заменила меня. О'кэй, шеф, мы стараемся сильнее…

Девушка опустила телефонную трубку, бросила снисходительный взгляд на Берта, немедленно уткнувшегося в учебник, и вышла из-за стойки офиса.

— Если говорить правду, то барахлило зажигание, — усмехнулся Гривс, направляясь с девушкой в бар.

А представитель компании «Херц», прекрасно понявший разыгранный на его глазах скетч с задним мостом, ядовито подумал, что компания «Авиз» всегда будет на втором месте, ибо ее руководители слишком легкомысленно относятся к подбору служащих.

— Шампанского! — сказал Гривс бармену, который скучающе крутил проводок от старомодного слухового аппарата.

Брови девушки на мгновение взлетели. Она взглянула на свои руки и подумала, что напрасно не сделала вчера маникюр. Но тут же ее лицо приняло такое выражение, как будто она каждый день пила именно шампанское, а не виски-соду и джин-тоник, которыми ее обычно угощали.

— Какого, сэр? — склонился бармен, поправляя слуховой аппарат.

— Холодного, — сказал Гривс. — Америка — это страна холодного чая и теплого шампанского.

— Я спрашиваю о марке, сэр, — натянуто улыбнулся бармен, невесело соображая, что, кажется, действительно в холодильнике нет шампанского.

— «Клико», — сказал Гривс. — А если нет, то какого-нибудь другого французского.

Девушка взглянула на свое отражение в зеркальной стене, подумала, что в парикмахерскую вчера тоже не мешало бы зайти.

— Вы не американец? — спросила девушка.

— С чего вы взяли? — удивился Гривс. — У меня что, акцент?

— Вы сказали об Америке, как о чужой стране. И, кроме того, вы любите шампанское.

— Говорить о собственной стране, как о чужой, иногда полезно. А насчет шампанского… — Гривс усмехнулся. — Это, наверно, от неосознанного желания хоть чем-нибудь выделяться. Для вас — позолоченные шарики, для меня — шампанское…

Бармен, кряхтя, полез головой в огромный, как айсберг, холодильник. Мрачно захлопывая дверцу, он прищемил проводок слухового аппарата. Слуховой аппарат сорвался с волосатого, в свекольных прожилках уха. Пытаясь высвободить проводок, бармен снова открыл холодильник, а когда захлопнул его, раздался жалобный треск попавшего под дверцу слухового аппарата.

Бармен, однако, был волевой человек.

— Я очень сожалею, сэр, но холодного шампанского нет, — сказал он Гривсу, напрягая мускулы лица. — А французского нет вообще.

— Ладно, давайте любое… — сказал Гривс.

— Простите, я не понял, сэр… — с плохо скрываемым недружелюбием сказал бармен, и Гривс сообразил, что бармен теперь ничего не слышит.

«Любое», — написал на бумажной салфетке Гривс. Бармен взял стоявшую на стойке бутылку калифорнийского и начал открывать ее. Пробка не поддавалась.

— Дайте мне, — видя его бесплодные усилия, сделал знак Гривс.

Но бармен угрюмо продолжал свое дело. Наконец, пробка поддалась, и пенная струя теплого шампанского вырвалась из горлышка прямо на свеженькую униформу представительницы компании «Авиз».

«Сейчас она еще заплачет…» — с унынием подумал Гривс. Но, к его удивлению, девушка не растерялась и, молниеносно схватив со стойки солонку, обсыпала солью костюмчик.

— Через десять минут — никаких следов, — пояснила девушка.

«Практичное поколение!» — с оттенком неприязни подумал Гривс и попытался сострить:

— Теперь остается вас немножко поперчить, помазать горчицей, и вами можно будет закусывать.

Девушка, однако, не рассмеялась. Она с неловкой смущенностью отвела взгляд от бармена, неуклюже собиравшего на полу осколки разбитого слухового аппарата.

И вдруг у Гривса буквально засосало под ложечкой от зависти к этой девушке. «Она еще что-то может чувствовать — ну, хотя бы пожалеть этого бармена. А во мне все очерствело. Я покрылся какой-то жесткой, непробиваемой коркой. Проклятая война, неужели это она из меня совершенно вышибла душу? Я ведь раньше не был таким. В прошлом году, когда жена вбежала в комнату с телеграммой о смерти моей матери, я делал приседания с гантелями. „Твоя мать умерла!“ — сказала жена и заплакала. В сущности, моя мать была для нее чужим человеком (как, впрочем, и я), но она все-таки заплакала. Может быть, она просто считала должным выразить сочувствие, но она все-таки заплакала. А я продолжал делать приседания. „Твоя мать умерла!“ — повторила жена, глядя на меня с ужасом. Но я продолжал делать приседания. Я выполнил весь мой утренний комплекс, прежде чем до меня что-то дошло. Но когда дошло, я тоже почти ничего не почувствовал. Я стал холодной бронированной сволочью…»