Юрий Гончаров - Волки

– Скажешь! – засмеялся Яков. – Забежал в «Тайгу», хватил коньячку маленько…

– А-а… вон что! Коньяк, стало быть…

– Ну да, ну да! А ты – «псиной»…

– Значит, живой все-таки?

Вопрос был неловок, и Мязин, почувствовав это, смутился. Но Яков небрежно пожал плечами:

– Как видишь. Трепано, конечно, за это время было – на троих хватит, а так – ничего. Нормально. А ты, я вижу, прихварываешь?

Он кивнул на тумбочку, уставленную пестрыми склянками с лекарством.

– Не говори. Помирать собрался…

– Ну, чего помирать, еще поживешь, – бодро сказал Яков. – Чернохвостницы-то живы?

– Сестры? Чего им поделается.

– Это верно. Старого лесу кочерги, – ухмыльнулся Яков. – А сынок?

– Гелий? Женат. Двое детей.

– Это ты дедушка, стало быть. Вместе живете?

– Нет, он отделился давно… Ты меня, Яша, извини, – сказал Мязин. – Устал я, прилягу…

– Давай, давай, что за вопрос! Помочь, может?

– Нет, ничего… – Мязин лег, закрыл глаза. – Ну, давай, – трудно, со вздохом произнес он, – рассказывай… Ты ведь в этакое время не просто так ко мне проведать зашел… Верно, что-то тебе от меня понадобилось? Денег, что ли?

– Начистоту, значит? – подмигнул Яков. – Одобряю. А как насчет закурить?

– Ну, уж если не можешь обойтись…

Яков вынул из кармана какую-то с нерусским названием пачку сигарет, пыхнул ароматным дымком.

– Кубинские, – сказал значительно. – Чуешь? Люкс табачок.

Он сладострастно причмокнул даже.

– Деньги, говоришь? Не-ет, братан, деньги мне на сегодняшний день не нужны. Денег у меня у самого до черта. Другое мне от тебя требуется.

– Ну? – не открывая глаз, спросил Мязин.

– Нужен мне, Афанас, от тебя документик. Бумажка.

– Не понимаю, – сказал Мязин.

– Сейчас поймешь. – Яков поудобнее устроился на диване в ногах у брата. – Я ведь, по правде сказать, еще днем к тебе наведывался, да тут у вас такой гам стоял…

– Родственнички навещали.

– Ага, ага! Это я уже все до точности знаю. Сестры, дядюшка и так далее.

– Видал, стало быть, сестер-то?

– Не видал, но знаю. Вся улица судачила.

– А чего ж тогда спрашиваешь, живы ли?

– Фу, боже мой! Чего, чего! – Яков даже руками всплеснул. – Для вежливости, конечно. Для родственного разговору. Цельный век не виделись, да еще и влез через окошко, – надо же приличие соблюсти: как, мол, что, и так далее…

Афанасий хмыкнул: «Ну, Яшка! Жучи́ло!»

– Я, видишь ли, – продолжал Яков, – раза два нынче возле твоего дома прогуливался, пока они тут у тебя шумели. Думал – вот разойдутся, вот разойдутся… А к восьми – по делу надо было вот так. Поздновато, извини, сам знаю, что хамство. Но… вопрос жизни и смерти, как говорится. Клянусь.

– А ты не тяни, – сказал Мязин, – валяй напрямки. Что тебе нужно? Какая бумажка?

– Ну, давай напрямки, – согласился Яков. – Что нужно-то? Доля, Афанас, нужна. Наследства моего, то есть, доля. Понимэ?

– Какая доля? – опешил Мязин.

– Какая, обыкновенная. Четвертая часть. По закону. Дом этот и все такое. Отцы у нас с тобой, верно, разные, но мать-то одна? Одна. Значит, я что ни на есть самый законный наследник. Согласен?

Мязин попытался приподняться.

– Лежи-лежи! – скороговоркой забормотал Яков. – Лежи, не тревожься. Ты меня не понял, братан. Мне этот дом твой, шурум-бурум всякий, ни на фика́ не сдались. Повторяю: я богат. Мне, Афонька, легальность нужна. Через получение наследства родительского – чуешь? Чтоб я свои денежки тратить мог, не возбуждая, так сказать, кривых толков. Получил наследство – вот, мол, и трачу. Дошло?

– Почти, – сказал Мязин, поднимаясь. – Темный ты человек, Яшка. Какие-то деньги у тебя, легальности какой-то добиваешься… Ну, это твое дело. Мне сейчас в твои махинации вникать нет ни охоты, ни силы. Одно скажу тебе: дом этот государством мне передан в дар, ясно? Все, что в доме, мною лично приобретено. Так что ничего твоего тут нету, и никакой бумаги я тебе насчет наследства не дам. Вот так.

– Ну, братец, на это суд есть, – вспыхнул Яков. – Наш, советский. Там разберутся, что к чему.

– Знаешь что, – сказал Мязин, – уйди, пожалуйста. Устал я. Уходи.

– Слушай, Афанас! Бумажку ж ведь только прошу… Так и так, выделяю, мол, братнину часть, в чем к сему и расписуюсь. Фикция! Нет, ты понял? Фикция!

– Слушай, – необыкновенно спокойно, даже как-то по-дружески, сказал Мязин, – если ты сию минуту не уйдешь – честное слово, позвоню в милицию…

Он снял телефонную трубку.

– Ну?

Яков ушел тем же путем, что и пришел, – через окно.

Телефон звонил резко, отрывисто.

Еще из-за двери Костя услыхал его требовательный звон.

Голос был Виктора.

– Ты уже дома?

– Только ввалился.

– Ну как? Удачно?

– Не совсем.

– Ладно, после расскажешь. Я вот что – я задержусь, начальство нас собирает. Ты дай там что-нибудь Валету. В холодильнике сардельки в пакете. Только подогрей, чтоб он горло не застудил.

– Будь сделно! – под Райкина ответил Костя, кладя трубку.

Телефон был цвета кофе с молоком, самой последней модели. И вообще все в квартире Витьки Баранникова было новехоньким, наимоднейшим: холодильник, телевизор, стереофоническая радиола, импортная мебель… Позавидуешь. В вузе все пять лет он шел середнячком, звезд с неба не хватал, и не похоже было, что когда-нибудь будет хватать, а вот тут, в Кугуш-Кабане, за какой-нибудь год выдвинулся, получил квартиру, да какую – с полным комплектом всех бытовых прелестей: газ, центральное отопление, горячая вода во все время суток… И не малогабаритку стандартную, а из таких, что только для большого начальства строят. И даже двухкомнатную, что было совсем уж непонятно при холостяцком положении Баранникова.

Костя, приехав и увидав, как обосновался на кугуш-кабанской земле его бывший сокурсник, испытал чувствительный укол зависти.

Он не мог похвастаться такими достижениями.

Хотя он и попал после окончания в тот же самый район, где проходил учебную практику и где его уже знало все районное начальство, и хотя деловых успехов за минувший год у него было не меньше, чем у Баранникова, квартиры ему до сих пор не предоставили, и даже обещания были весьма смутны и неопределенны. В Подлипках почти не строилось жилья. Благо, что по дружбе и совсем отеческому отношению его приютил в своем домишке старый милицейский работник Максим Петрович Щетинин, под началом у которого находился Костя в практикантах, а то было бы совсем худо…

Валет, черно-серый спаниель, терся о ноги, ласкаясь и одновременно заявляя о том, что он голоден. Баранников завел его для утиной охоты. Как же – самый охотничий край, какие леса, какие шикарные болота! Но охотничья страсть хозяина, как явствовало из всего, на этом приобретении и потухла, и спаниель скучал дома взаперти и одиночестве по целым дням.

Костя дал ему подогретую на газе сардельку, другую сжевал сам, поплескался под горячим дождиком душа, млея от блаженства.

Если бы у него в Подлипках был такой душ! Маленькая отдельная комнатенка, чтобы можно было без помех и никого не беспокоя читать по ночам книги, и душ! Ничего больше он не попросил бы, ничего больше ему не было бы надо – ни холодильника, ни телевизора, ни серванта с винным баром, ни баранниковского импортного дивана, который и диван, и кресло, и кровать все сразу вместе, – так уж он хитро устроен, раздвигается и перестраивается и так и этак…

Теплый, мягкий, бархатный мрак летней ночи ровно закрашивал рамы окон. Звездная россыпь светилась неярко, притушенно – как всегда, если смотреть на небо из освещенной комнаты. В детстве Костя часами подкарауливал падучие звезды. Есть поверье: если в этот миг задумать желание, оно непременно исполнится. Почему-то у него никогда не получалось: звезды срывались, падали, рассекая небосклон, а он только лишь завороженно провожал их глазами, не успевая проговорить свое желание…

На столе лежало начатое письмо. Максим Петрович просил обязательно писать. Скучно ему, старику. Всего-то и развлечений по вечерам, что заполнять кроссвордные клетки. С Марьей Федоровной у них давным-давно уже все переговорено, даже о писателе Пермяке они больше не спорят: бог с ним, решил про себя Максим Петрович, пускай считается классиком, раз Марье Федоровне так нравится его «Медвежья свадьба»… А придет письмо – они хоть о Косте поговорят: как ему там в дальней стороне, за тридевять земель. Да и дело, что потребовало от Кости отправиться в неведомый ему доселе Кугуш-Кабан, интересует Максима Петровича: ведь это к нему первому прибежала взволнованная гражданка Извалова, когда новый ее, приобретенный на курортах Кавказа супруг Георгий Федорович Леснянский, респектабельный мужчина пятидесяти лет, представлявший себя инженером и одиноким вдовцом, мечтающим о прочном семейном очаге, на второй же день своего пребывания в Подлипках, на родине жены, выманил у нее прикопленные ею деньжата, что-то почти девять с половиною тысяч, и скрылся в неизвестном направлении.