Характеры (Рассказы) - Василий Макарович Шукшин

Лялька прямо взвилась. Чуть из окна не вывалилась.

— Ты вот какой-то… Петя, ты пошто такой есть-то? Неужель ты людей не знаешь? Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются… Сволочи! Ты будь маленько… это… Ты уж какой-то очень добрый. И для всех ты готов все достать, все сделать… В лепешку готов расшибиться! А они потом нос воротют, сволочи. Ты думаешь, ты им в добро войдешь? На-ка!..

Петя принахмурился, отвернул голову… Вроде виноват. Виноват: добр без меры, без разбора. Глупо добр, а людишки этим пользуются. Вроде он все понимает, но…

— И обо всех у тебя душа болит, обо всех! Об себе только не болит. На кой они тебе черт нужны? Гляди-ка, ночи мужик не спит — думает, думает!.. — Лялька поддала в голосе — это тем, кто во дворе, кто может слышать. — Весь прямо извелся, извелся мужик, а они… Гляди-ка чё есть-то!..

Эта сельская пара давно уж не смущается здесь, в большом муравейнике, освоилась. Однако прихватили они с собой не самое лучшее, нет. Обидно. Стыдно. И злость берет.

Часам к трем Лялька и Петя выплывают из квартиры — пошли в гости.

Бывает так, что человек — вставлен в костюм, и костюм идет по улице самостоятельно, человек только помогает ему передвигаться. С Петей не так. Петя идет сам — медленно, враскорячку — костюм удивительным образом подчеркивает то, что Петя не хочет скрывать: пузцо, смеющийся загривок и громадное удовлетворение. Покой.

Идут под руку. Лялька прилепилась к Пете, как чужая пожухлая ветка к дубку… Ветерок дергает ее, она не отцепляется. Трепещет, шумит листочками…

Недалеко от моего окна сидит на лавочке старушка. Целыми днями сидит и наблюдает за жизнью двора.

— Кака уважительна бабочка-то, — говорит старушка сама с собой, — цельный день только и слыхать: «Петя! Петя!» Дружно живут, дай господи. Дружная парочка…

Поздно вечером Петя с Лялькой возвращаются.

Петя слегка того… отяжелел. Сел на крыльце и не хочет идти домой.

— Пойдем, Петя, Петенька! — зовет Лялька.

— Не хочу, — бормочет Петя, — Не желаю.

— Петя!.. — чуть не плачет Лялька. — Я уж и так измучилась — ты вон какой тяжелый… Пойдем, Петенька. А? Пожалел бы меня… Пойдем, ненаглядный мой, ляжешь в кроватку — и баиньки, и баиньки… А?

— Не хочу, — гудит свинцовый Петя.

— Пойдем, Петенька. Ну-ка, — от-теньки — поднялись мы с Петей, пошли, пошли, пошли-и… Ненаглядный ты мой…

Кое-как увела Петеньку.

— Покуражился маленько, и пошел, — понимающе говорит старушка. — Славная парочка, дружная. Дай бог здоровья.

А меня вдруг пронизала догадка: да ведь любит она его, Лялька-то. Петю-то. Вот так: и виды видала, и любит. И гордится, и хвастает — все потому, что — любит.

Сашку Ермолаева обидели.

Ну, обидели и обидели — случается. Никто не призывает бессловесно сносить обиды, но сразу из-за этого переоценивать все ценности человеческие, ставить на попа самый смысл жизни — это тоже, знаете… роскошь. Себе дороже, как говорят. Благоразумие — вещь не из рыцарского сундука, зато — безопасно. Можете не соглашаться, можете снисходительно улыбаться, можете даже улыбнуться презрительно…

Но — к делу.

В субботу утром Сашка собрал пустые бутылки из-под молока, сказал дочери: «Маша, пойдешь со мной?»

— Куда? Гагазинчик? — обрадовалась малышка.

— В магазинчик. Молочка купим… А то мамка ругается, что мы в магазин не ходим, — пойдем сходим.

— В кои-то веки! — сказала озабоченная «мамка». — Посмотри́те там еще рыбу — нототения. Если есть, возьмите грамм триста.

— Это дорогая-то?

— Ничего, возьми — я ребятишкам поджарю.

И Сашка с Машей пошли в «гагазинчик».

Взяли молока, взяли масла, пошли смотреть рыбу нототению. Пришли в рыбный отдел, а там за прилавком — тетя.

Тетя была хмурая — не выспалась, что ли. И почему-то ей показалось, что это стоит перед ней тот самый парень, который вчера здесь, в магазине, устроил пьяный дебош. Она спросила зло и строго:

— Ну как — ничего?

— Что «ничего»? — не понял Сашка.

— Помнишь вчерашнее-то?

Сашка удивленно смотрел на тетю…

— Чего глядишь? Гляди-ит! Ничего не было, да? Глядит, как Исусик…

Почему-то Сашка особенно оскорбился за этого «Исусика». Черт возьми совсем, где-то ты Александр Иванович, уважаемый человек, мастер, а тут… Но он даже не успел и подумать-то так — обида толкулась в грудь, как кулаком дали.

— Слушайте, — сказал Сашка, чувствуя, как у него сводит челюсть от обиды. — Вы, наверно, сами с похмелья?.. Что вчера было?

Теперь обиделась тетя. Она засмеялась презрительно:

— Забыл?

— Что я забыл? Я вчера на работе был!

— Да? И сколько плотют за такую работу? На работе он был. Да еще стоит рот разевает — «с похмелья». Сам не проспался еще.

Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал в то утро обиду, что последнее время наладился жить хорошо, мирно, забыл даже, когда и выпивал. И оттого еще, что держал за руку маленькую, родную руку дочери… Это при дочери его так! Но он не знал, что делать. Тут бы пожать плечами, повернуться и уйти к черту. Тетя-то уж больно того — несгибаемая. Может, она и поняла, что обозналась, но не станет же она, в самом деле, извиняться перед кем попало. С какой стати?

— Где у вас директор? — самое сильное, что пришло Сашке на ум.

— На месте, — спокойно сказала тетя.

— Где на месте-то? Где его место?

— Где положено, там и место. Для чего эт тебе директор-то? «Где директор»!.. Только и делов директору — с вами разговаривать! — Тетя повысила голос, приглашая к скандалу других продавщиц и покупателей старшего поколения. — Директора ему подайте! Директор на работу пришел, а не с вами объясняться. Нет, видите ли, дайте ему директора!

— Что там, Роза? — спросили тетю другие продавщицы.

— Да вот, директора стоит требует!.. Вынь да положь директора! Фон-барон. Пьянчуги.

Сашка пошел сам искать директора.

— Какая тетя… похая, — сказала Маша.

— Она не плохая, она… — Сашка не стал при ребенке говорить, какая тетя. Лицо его горело, точно ему ни за что ни про что — при всех! — надавали пощечин.

В служебном проходе ему загородил было дорогу парень-мясник.

— Чего ты волну-то поднял?

Но ему-то Сашка нашел что сказать. И, видно, в глазах у Сашки стояло серьезное чувство — парень шагнул в сторону.

— Я не директор, — сказала другая тетя, в кабинетике. —