Современники - Борис Николаевич Полевой

В одну из пауз, когда слова токаря переводились на венгерский язык, старик вдруг шагнул вперед и крепко взял гостя за руку.

— Что вы хотите? — спросил Павел Борисович, слегка отпрянув от неожиданности.

Старик твердил какой-то вопрос. Смущённый переводчик смолк. Рабочие сердито шикали. Кто-то из передних рядов потянул старика за рукав. Начальник цеха тоже пытался отвести его в сторону. Но старик стоял крепко, расставив свои толстые ноги, упрямо вновь и вновь повторяя те же слова.

— Да переведите же! Что он хочет? — спросил Павел Борисович.

По тому, как застеснялись окружающие, он почувствовал, что сейчас вот произойдёт самое важное в этом его дружеском визите на венгерский завод.

— Он просит вас показать всем свои руки, — пробормотал смущённый переводчик.

Не отдавая себе отчёта, что означает эта необыкновенная просьба, токарь понял только, что старый венгр в отглаженном комбинезоне не верит его словам. Дальше получилось всё как-то само собой. Токарь сбросил пальто. Он спросил у Муски халат и достал из кармана брюк свой резец, который привёз, чтобы показать его на венгерских заводах. Поставить резец на станок — дело нескольких минут. Укрепляя резец, Павел Борисович сердито бормотал, что рассказывать больше он не станет, а будет наглядно демонстрировать, как работают советские токари-скоростники.

Наладка станка — дело затяжное, но пока он возился на рабочем месте Муски Имре, вся окружающая его толпа точно застыла. Люди следили за быстрыми движениями рук, будто это были руки фокусника. Потом Павел Борисович выпрямился, вытер со лба пот и попросил увеличить скорость оборотов суппорта с трехсот до семисот.

— До семисот? — переспросил начальник цеха, который уже несколько раз пытался замять инцидент.

— Для начала попрошу до семисот.

— До семисот, до семисот! — прошелестело по толпе.

Старый человек в комбинезоне стоял впереди других; он еще недоверчиво, но уже смущённо следил за тем, как руки русского точно, с проворством несомненного мастера, орудовали у станка.

Между тем весть о том, что знаменитый советский токарь будет показывать свои методы, уже облетела цехи. Толпа вокруг станка увеличивалась, уплотнялась. Семьсот оборотов! Это было неслыханно даже на этом первоклассном венгерском заводе.

Павел Борисович пустил станок, и пока он прогонял первую стружку, взоры всех сосредоточились на зубе резца с тем возбуждённым вниманием, с каким завзятые болельщики смотрят на финишную ленту в дни соревнований.

Станок работал. Токарь всё время слышал за своей спиной напряжённое дыхание сотен людей. Понимая, что тут, на заводе, который совсем недавно ещё принадлежал капиталисту, он демонстрирует перед людьми, только начинающими приобщаться к социалистическим методам труда, всю нашу индустриальную культуру, Павел Борисович испытывал тот радостный подъём, который всегда ощущал при опробовании каждого своего новаторского усовершенствования.

Все чувства заострены. Сердце бьётся радостно, мозг работает с предельной чёткостью, грудь глубоко дышит, хочется петь... Теперь уже он был уверен, что, увеличив скорость, он далеко не исчерпал мощности станка, что станок этот хотя и значительно уступает новейшим советским моделям, еще таит в себе много нераскрытых резервов.

Станок и резец выдержали испытание. Он спросил обыденным тоном:

— Сколько оборотов станок может дать максимально?

— Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, — ответил испуганный начальник цеха.

— Я прошу вас перевести на тысяча четыреста оборотов, — твёрдо сказал Павел Борисович.

Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Толпа стянулась к нему, как железные опилки к мощному магниту. Люди карабкались на штабеля железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.

— Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье... Ведь так никто ещё в Европе не работал, — бормотал начальник цеха.

Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипла к высокому лбу.

— Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдёт, я ручаюсь, — уверенно ответил московский гость.

И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что́ такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.

Обороты были увеличены.

— Прошу всех отойти — может поранить стружкой! — громко сказал Павел Борисович.

Это перевели несколько раз, но никто не послушался. А когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскалённая стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, сама отпрянула. Кольцо раздалось. В нём остались только Павел Быков, стоящий у станка, да Муска Имре возле него. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались поймать, проанализировать, запечатлеть каждое движение московского гостя.

В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, начальник цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода.

И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.

Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.

Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.

— Спасибо, товарищ, — сказал он, не поднимая глаз, — спасибо за урок... Это урок жизни.

Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение