Дмитрий Азов - Расти, березка! (рассказы и очерки)

Решение собрания было кратким: «Форсируем Одер и ни за что не уйдем с плацдарма».

Под прикрытием огня артиллерии и гвардейских минометов танковый полк захватил переправу и начал форсирование. Гитлеровцы упорно сопротивлялись. Они подтянули зенитный дивизион, поставили его на прямую наводку. На помощь танкистам и пехоте пришли расчеты гвардейских минометов. Вслед за танками и пехотой они устремились на противоположный берег. Захватив плацдарм, тут же закрепились и стали готовиться к новому наступлению.

Комсомольцы помнили свою клятву. Их залпы по врагу нарастали с каждым часом. Между тем гитлеровцы с яростью обреченных продолжали контратаковать.

Надо было пробиться к разведке пехотинцев, чтобы с ее помощью давать целеуказания. А для этого необходимо было под шквальным огнем фашистов пробраться к немецкой кирхе. Капитан Лепеха поручил эту задачу группе бойцов во главе с Борисом Белявским.

Несмотря на сложность обстановки, капитан был спокоен. Ни жестом, ни словом не выдавал своего волнения. Таким он был всегда — сосредоточенным, смелым и заботливым.

Сначала Борис никак не мог привыкнуть к новой должности комсорга дивизиона. Как рядовой боец он хорошо выполнял свои обязанности.

— От тебя требуется значительно большее, — советовал ему командир дивизиона. — Отлично сам воюй, но и учи тому же товарищей.

Сейчас, отправляя в разведку, капитан напомнил:

— Ребят организуй.

Они пробрались к кирхе. Борис тут же поставил каждому задачу, наметил сектор наблюдения, рассказал, как действовать на случай контратаки противника.

Данные разведчиков помогли дивизиону сокрушительным залпом рассеять пехоту и танки противника, изготовившиеся к новой контратаке. Гитлеровцы догадались, что советские наблюдатели на кирхе, и направили к ним взвод автоматчиков с танком. Но Борис и его товарищи, отражая вражеские атаки, продолжали вести наблюдение и корректировать огонь «катюш».

Не удалось врагу сбросить советских воинов в Одер, Они удержали плацдарм.

После боя, когда наступили минуты затишья, капитан Данилин сообщил Белявскому, что ему нужно ехать на учебу. Комсорг удивился: ведь еще идет война. Но так решило начальство. А вот то, что посылают его в военно-политическое училище, — это здорово. Значит, станет политработником, как и капитан Данилин, по его стопам пойдет.

Прощаясь, они крепко обнялись.

Борис был уже в училище, когда прилетела радостная весть: ему, комсоргу дивизиона, присвоено звание Героя Советского Союза за форсирование Одера и бои на плацдарме. И снова одним из первых поздравил его капитан Данилин. Хранится во фронтовом дневнике Бориса Васильевича его маленькое письмецо:

«Мое тебе пожелание: лучше учись, но учись не только по книгам — учись активным участием в партийной работе. Если будешь учиться только по книгам, то из тебя выйдет простой начетчик. Каждый свой шаг увязывай с практическими вопросами жизни. Бери на себя больше, бери столько, чтобы было тяжело, чтобы пыхтел в напряжении, — тогда закалишься. Без напряжения люди часто превращаются в пустоцвет».

И он помнит эти слова. Помнил, когда сдавал последний экзамен в училище, а затем в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Помнит и передает тем, кто не слышал орудийных залпов.

Он бросается туда вместе с капитаном. Видит, как из перебитой трубки бензопровода пульсирует горящая жидкость. Солдату кажется, что это кровь. Она разливается по кабине, капает на сухую, пожелтевшую траву. С каждой секундой все сильнее разгорается пламя. Еще немного — и сюда уж невозможно будет пробраться. А здесь человек.

Капитан рукой прикрывает глаза, прыгает в кабину.

— Скорей! — кричит он.

Солдат съежился, будто в ожидании удара, напружинился и одним махом преодолел огненный барьер. В тот же миг почувствовал: волосы прихватило. Провел по волосам ладонью: на руке кровь. Но где же летчик?

— Скорей! — зовет капитан.

Он уже тянет пострадавшего к выходу. Солдат бросился на помощь. Вдвоем легче нести, но неудобно: тесно. Оба задыхаются в дыму. Кашель раздирает горло, из глаз льются слезы.

А из перебитой трубки все хлещет горящий бензин, разливается голубым огнем по земле.

«Сейчас нагреются и взорвутся баки, — думает солдат. — Надо бы побыстрее убраться от вертолета».

Осенний ветер шумит над вертолетом. Раздувает пламя.

Голова пилота безжизненно склонилась набок. Лицо побелело. Словно плети повисли руки. Плотно сжаты губы. Ни стона, ни шепота… Ни малейших признаков жизни!

— Держите! — приказывает капитан.

Солдат подкладывает ладонь под спину пилота. Две-три секунды остается с ним наедине в кабине. Капитан снова, прикрыв рукой глаза, пробирается через пламя. Китель дымится. А рядовой Илькив задыхается в кабине. Но вот наконец капитан и солдат выталкивают безжизненное тело пилота из горящей машины.

Пламя поднимается выше деревьев огромным багряным языком. А внизу из трубки маленькой струйкой еще пульсирует бензин, загораясь на лету.

— От вертолета! — кричит капитан.

«Сейчас взорвутся баки», — опять подумал солдат. Кажется, прошла уже вечность с той роковой минуты, когда случилась беда. Вечность… А всего-то, пожалуй, не прошло и двух-трех минут с того мгновения, как над ними застрекотал вертолет. Это он и прервал мирную беседу капитана с солдатом. О чем они говорили — офицер и солдат — в этот глубокий ночной час, когда все вокруг спало крепким сном?

О чем? О самых обычных вещах. О звездах, которые холодно мерцают в черном небе и до которых стали ближе расстояния, о своем прошлом и будущем, о мечтах, самых заветных и близких сердцу! Было уже за полночь. Вертолеты, действия которых обеспечивал связист рядовой Степан Илькив, реже поднимались в воздух. Дело близилось к концу. Командир экипажа передвижной радиостанции капитан Скороходов разрешил солдату отдохнуть.

— Да уж потерплю, товарищ капитан, — ответил связист.

— Ну терпи, — улыбнулся офицер. Снял фуражку, пригладил русые волосы. Был он высок, сухощав, как и рядовой Илькив. Разница лишь в том, что у Степана черная как смоль шевелюра. Глаза то веселые, то задумчивые, грустные. Когда солдат щурится, они совсем скрываются в узеньких щелках, обрамленных пушистыми ресницами.

Молчали, прислушиваясь к шуму деревьев. Где-то вдалеке закричала ночная птица.

— Сова… — задумчиво произнес капитан.

Солдат думал о чем-то своем. Может быть, вспомнил родные леса в Ивано-Франковской области. Леса там тоже богатые, красивые. В колхозе, в Старых Богорачанах, работает отец, Дмитрий Иванович. Мать, Мария Юрьевна, по дому управляется. Давно не видался с ними Степан. Как теперь выглядит мать? Постарела, наверное. Конечно постарела. Когда уходил сын из дому, плакала:

— Та куда ж идешь вид батька, вид матэри? Та що ж де?

Отец, глуховато покашливая, урезонивал:

— Ну и чого ж голосыты? Не в Америку иде. Не на чужину. Краснодон — своя краина.

Кому-кому, а Дмитрию Ивановичу хорошо памятно время, когда бедные люди, изнуренные зверской эксплуатацией, уходили искать счастья за океан. Но спустя годы возвращались ни с чем. А иные погибали на чужбине. Освобождение пришло вместе с Советской Армией, вместе с краснозвездными ребятами, вот с такими, как капитан Скороходов, старший техник-лейтенант Юрий Никитин. Тот самый Никитин, который безжизненно распластался на плащ-палатке. Командир экипажа встает на колени, прикладывает ухо к его груди.

— Шинель!

Илькив мчится к радиостанции, где лежат шинели. Вместе с капитаном осторожно перекладывают Никитина, относят дальше от горящего вертолета. Машина лежит на боку, словно подбитая птица. Капитан и солдат не могут понять, как они вытащили человека из-под этих горящих обломков. Как они сами остались целы?

А теперь, пока не поздно, — подальше от вертолета. Скорее!

— Расстилай.

Скорее. Так думал Степан Илькив и тогда, уходя из дому. Не хотелось видеть слез матери. Уж очень маленькой показалась она ему, Горький комок подкатывал к горлу. Но отец прав: не на чужбину едет Степан! И не ребенок уже. Окончил семь классов и по комсомольской путевке съездил в Краснодон на строительство шахты, И в Краснодон когда уезжал, мать вот так же плакала, не могла понять его чувств: в Краснодон ведь едет!

В первый день все получилось ладно. Сходил в музей, снова с замиранием сердца услышал от экскурсовода хорошо знакомую историю героического подполья, всматривался в портреты юных героев и все переживал заново, как тогда, когда читал книгу или смотрел кино. Решил во всем походить на молодогвардейцев. Однако на другой день планы Степана нарушились.

На шахту его не приняли: не было ему и семнадцати. Пошел на стройку плотником — «дотягивать» возраст. Потом еще один год прихватил — учился в горнопромышленной школе, мечтал таким шахтером стать, как Николай Мамай.