КАРПУХИН - Григорий Яковлевич Бакланов

день я сам явился в штаб полка, вошел и сказал: «Здравствуйте…» В штабе был начальник штаба полка, помощник начальника штаба, писаря — целый служебный организм, взаимосвязанный и взаимоподчиненный — и вот я, ни у кого не спросив разрешения обратиться, никому ничего не докладывая о себе, вхожу и говорю всем свое общее, насквозь гражданское «Здравствуйте…» На взгляд военного человека я, наверное, в тот момент выглядел радостным идиотом. Во всяком случае, все, оторвавшись от своих занятий, смотрели на меня, а я, очень довольный, стоял в дверях, доброжелательно улыбаясь, словно ждал, что сейчас скажут: «Смотрите, кто пришел!..»

Наконец один из писарей узнал меня, шепнул другому, и они тайком от начальства начали посмеиваться и прыскать, ожидая дальнейшей потехи. Они понимали, что мне предстоит.

Как раз было время обеденного перерыва, все вскоре встали и ушли, но начальник разведки по собственной доброй воле остался со мной. Он сел, сказал мне, где и как перед ним стать, и начал подробно рассказывать, что меня ждет в дальнейшем, если я так начинаю свою службу. Среди того, что ждало меня, военный трибунал был не самым страшным.

У начальника разведки от насморка слезились красные глаза. Он часто вынимал платок, сморкался, посмотрев в платок, качал головой и опять занимался мною. Он говорил медленно и тягуче, около получаса, жертвуя своим обеденным временем, и хотя перечислял страшные кары, я почему-то понял сразу, что мне ничего не будет.

Вот так, надолго вперед обо всем предупрежденный, я стал рядовым гаубичного 387-го артиллерийского полка. А уже после кто-то вычислил и доказал, что я — самый молодой в полку. Еще не понимая хорошенько, к чему это применить, я сильно возвысился в своих глазах и даже в глазах окружающих. Я не подозревал в то время, какие огорчения ждут меня впереди. Потому что первенство мое было особого коварного свойства. Даже при самом большом старании, при максимальном усердии с моей стороны, я все равно не мог не утерять его со временем. И я его утерял.

Мне так никогда и не пришлось видеть человека, который отнял у меня первенство. Но он дал мне почувствовать, что я имел. Я понял вкус этого слова: «Первый». И уже не смог его забыть. Я стал на ту тропу, с которой люди добровольно не сходят. А если срываются, то вновь и вновь, всеми силами, обрывая ногти в кровь, карабкаются на нее. Грех познания, древнейший из человеческих грехов, по-прежнему мстит вкусившим.

1965 г.

Раннее зимнее утро. Еще не топили печь, в комнате сумеречно, зябко — не хочется вылезать из-под одеяла. Дверь в столовую прикрыта неплотно; там горит свет и слышны голоса. Сонный, недовольный — это голос Лиды.

Про Лиду известно, что у нее можно хоть кол на голове тесать, и потому у мамы голос уже с утра раздраженный и срывается. Всякий раз, когда мама сердится, худая шея ее напрягается, краснеет, лицо делается некрасивым, и Наташе до слез жалко маму.

Каждое утро Наташу отводят в детский сад. На улицах в этот час одни дворники, и в морозном пару горят фонари. Рот и нос у Наташи завязаны, ей душно, неудобно, она левой рукой прижимает к себе куклу и все оглядывается на дворника дядю Василия, который во всю ширину тротуара машет метлой. На углу стоит красный дом. Из высоких окон первого этажа всегда валит густой белый пар, пахнущий горячими булками. Если заглянуть туда, увидишь людей в колпаках, с голыми, несмотря на мороз, руками. Наташа постояла бы, посмотрела, но мама торопится и тянет ее.

Сегодня Наташа остается дома, потому что, когда они вчера пришли в детский сад, воспитательница сказала: «А у нас карантин» — и ущипнула Наташу за щеку.

Сейчас мама уйдет на службу, а Лида повернется на другой бок, с головой укроется одеялом и долго еще будет спать.

Пока Лида спит, Наташа тихонько встает, прибирает в комнате и садится шить кукле платье. Кукла сидит напротив на стуле и смотрит. В комнате уже светло, и иней на стеклах серый. Наташа шьет, качает ногой и поет про все, что видит. Песни она сочиняет сама.

— Ты мне мешаешь!

Это говорит Лида, сердито и глухо, словно из-под подушки.

— Лида, а угли в печи опять прогорели, — и, прикусив губу, Наташа смотрит на дверь. Лида не слышит.

Она просыпается поздно, испуганно глядит на часы, вскакивает и сразу же начинает спешить. В кухне гремят кастрюли, что-то с грохотом падает, то и дело слышится:

— Поставь чашки на стол! Достань хлеб!

Наташа ставит чашки, достает хлеб, потом взбирается на стул и ждет. Завтракают они так, будто спешат на пожар. Чай горячий, и когда Лида подносит чашку ко рту, брови у нее взлетают вверх. В этот момент она похожа на папу. Соседка говорит, что Лида и папа — это две капли воды.

Наташа помнит, как однажды, очень давно, они все вместе — мама, папа, Лида и она — ездили на реку. Было жарко, Наташа босиком бегала по горячему песку. Потом папа посадил ее на плечо — оно тоже было горячим от солнца — и вместе с ней, отчаянно визжавшей у него над ухом, побежал в воду. А на песке, вытянув длинные загорелые ноги с белыми ступнями и поглаживая их, сидела мама, молодая, красивая. Она махала рукой, и кричала им, и смеялась. Золотые мамины волосы пахли особенно, ни у кого так не пахнут. И все кругом в этот день смеялось, и река блестела от солнца…

Недавно папа приезжал к ним. Как раз на Новый год. Открывать дверь бросилась Лида, и, когда мама услышала его голос в коридоре, она словно чего-то испугалась, сорвала с себя фартук и зачем-то начала ощупывать шпильки в волосах. Папа, веселый, румяный, с таким лицом, будто он только что пообедал, снимал с себя шубу — меховой воротник ее искрился от растаявшего снега, — а перед ним прыгала Лида с коробкой конфет в руках. Но, войдя в комнату и увидев маму, сидевшую прямо, с напряженной спиной, папа как-то сжался весь, стал меньше ростом и в своих блестящих ботинках на толстой подошве ступал осторожно, словно в комнате был больной. А Наташа, собравшаяся бежать ему навстречу, задичилась и так и простояла все время за буфетом, колупая дерево ногтем, и на вопросы только кивала. Потом папа ушел. А на другой день Лида ходила к нему. Она принесла оттуда