Матвей Ройзман - Эти господа

Левка быстро заполз на спину деда, взглянул, соображая, как ему спастись, если тетя Рива, действительно, взберется на каток. Но Прут сложил выкройку, слез с катка, взял тетю Риву за руку и усадил ее на диван.

— Когда у человека много в сердце, у него мало в голове! — проговорил он. — Рива, куда ушла Рахилечка?

— Она пошла к этому мамзэру! — ответила тетя Рива, выжимая мокрый подол. — К адвокату она пошла!

— ? Где он адресуется?

— Где адресуется такой обер-обер-дрэйэр? — рассердилась тетя Рива. — Конечно, в «Пале-Рояле»!

Прут вынул свои пузатые часы, — было без десяти восемь, — он по привычке протер часы уголком пиджака и спрятал их в жилетный карман. Прикидывая в уме минуты, которые он должен был потратить на ходьбу. Прут сказал:

— Я иду в гостиницу и оттуда уже к заказчику!

Прут нагнулся, вытащил из-под катка сундучок, достал из него сложенный наизнанку сюртук — единственную его не залатанную одежду, — развернул сюртук и нежно, словно сюртук был стеклянный, положил его на каток. Прут помочил щетку и, хотя на сюртуке не было ни одной пылинки, стал чистить его.

Левка подполз к Пруту, взял из его рук щетку и, держа ее обеими руками, помог вычистить воротник. Прут надел сюртук, вынул из сундучка манишку из черного муслина и сверток, который передал внуку:

— Это тебе, Левчик!

Левка ощупал сверток, схватил ножницы и, разрезав веревку, увидел металлическое дуло. Сорвав бумагу, он замахал игрушечным ружьем и запрыгал, как индеец со скальпом.

— Рэб Меир! — произнесла тетя Рива, потрясая правой рукой. — Такое сумасшествие!

— Рива! — ответил старик. — У него не наша жизнь! Пусть он имеет свое счастье!

Прут прикрепил булавкой манишку, застегнул сюртук на все пуговицы и, надев бархатный картуз, взял с окна синий узелок с вещами заказчика. Тетя Рива вышла с ним за дверь, торопливо одернула рукава кофты и посоветовала:

— Ты не говори ему грубость! Он все-таки образованный! Сохрани бог, подумает, — мы какие-нибудь неучи!

— Меир Прут умел держать об’яснение с господином околоточным! — спокойно ответил старик. — Почему Меир Прут не найдет слово для господина адвоката?

Уход Трушина был для Мирона Мироновича смертельным проигрышем, и вечер, устроенный у Перешивкиных, превращался в поминки по Москоопхлебу. Оглядывая ликующие на столе самовар, стаканы, вазочки, Мирон Миронович протянул руку к углу скатерти, чтобы сдернуть ее со стола, но встретился со взглядом Сидякина, погладил скатерть, как свой подбородок, и обронил:

— Да-с!

— Склочник! — сказал Сидякин о Трушине, поддерживая свое достоинство. — Я сделаю надлежащие оргвыводы!

— Какие там надлежащие! — зловеще проговорил Мирон Миронович. — После драки кулаками не машут! — и, дергая кисточки пояска, обратился к графу: — А все ты наделал! Мы — дворяне, мы — комедианты! Это тебе не спящая девушка в воздухе! Такого человека на фу-фу не возьмешь, а нужна смекалка! Не твои деньги заложены, и молчал бы, граф Разница!

— Милостивый государь! — прошипел граф, и блюдце с чаем загарцовало в его руках. — Вы — мужик!

— Друзья! — воскликнул Перешивкин, бросаясь к позеленевшему графу.

По мнению Перешивкина Трушин был посрамлен, бежал, и Сидякин — крупный партиец из центра — не мог оставить такого задиру без наказания. Перешивкин не сомневался, что скоро Трушина вычистят из партии, выгонят из кооператива, лишат жилплощади, а, может быть, вышлют из Евпатории. И в то время, как учитель с Ирмой в Москве будет наслаждаться любовью и славой, Амалия Карловна поедет со своим любовником на север. Злорадство обожгло сердце Перешивкина крепче спирта, он с усилием подготовлял речь, в которой хотел рассказать о своем счастьи и пожелать совета да любви Герману и Доротее, как он окрестил Трушина и жену.

— Друзья! — продолжал Перешивкин, повернувшись к Мирону Мироновичу. — Для чего ссориться русским людям?

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — осадил его Мирон Миронович. — За язык, что ль, тебя тянули? Двадцать лет педагог, имею научный труд! Тоже академик нашелся! Кишка тонка!

— Сударь! — ответил возмущенный Перешивкин. — Не говорите пошлым языком о великих проблемах человечества!

— Это моветон! — протянула Ирма, подбивая пальцами своя локончики. — Я скучаю, месье!

— А ты думаешь, что здесь твоя заграница! — набросился на нее Мирон Миронович, подскочив на стуле. — Шла бы к твоим аристократам в синагогу!

— Мосье Сидякин! — взвизгнула Ирма, затыкая пальцами уши. — В вашем присутствии оскорбляют женщину!

— Товарищ Миронов! — тихо, но угрожающе произнес уполномоченный Госхлебторга. — Прекратите антисемитские выходки!

Мирон Миронович поднялся со стула, вытянул губы трубочкой, словно собираясь присосаться к Сидякину, потом развязал поясок, затянул его потуже и крепко завязал узлом. Сидякин тоже встал, посмотрел на Мирона Мироновича из-под очков, вынул из заднего кармашка брюк браунинг и, подержав его на ладони, спрятал в карман пиджака. Ледяная тишина хлынула в комнату: руки выпустили стаканы и ложки, туловища вдавились в спинки стульев, ноги подобрались под стулья. Только Кир, завертывающий отцовский гривенник в фольгу от шоколада, не поднял головы, и его спокойное дыхание, как шторм, колыхало напряженное беззвучие.

— Да я разве против тебя что имею! — вдруг сказал Мирон Миронович и выдернул своего улыбчивого зайчика за хвост. — Говорил ты с ним по-партейному, как полагается человеку старшему, и мои интересы соблюдал, и сам своей совестью не поступился! — Успокоенный Сидякин сел, но Мирон Миронович продолжал стоять. — А что я рассуждаю насчет евреев, наплевать мне на них с высокой горки! Дело-то ведь мое не в евреях, а в беде моей! Погибает наше заведение! — Он тихо опустился на стул и упавшим голосом продолжал: — Заведение погибает, а с ней и я, единый кормилец-поилец! Ей-богу, не знаю, как и домой ехать! Жена-то, дети, им за что погибать! — Он оглядел всех, проверяя по лицам впечатление от своей надуманной исповеди. — И спасение мое в пяти месяцах отсрочки! И отсрочка-то не двух и не миллиона, а всего сорока тыщонок! Он в упор взглянул на Сидякина, который задумчиво крутил бакенбарду. — Какая бы выгода государству, а то и государству один убыток! С голого, что с мертвого: ничего не возьмешь!

Еще когда был Трушин, Ирма не понимала, почему Мирона Мироновича, директора театра, интересует пшеница; но она знала, что частные антрепренеры занимаются подсобными коммерческими операциями, чтобы содержать свой театр. Мирон Миронович величал ее своей премьершей, обещал подписать с ней контракт и при подписании дать еще пятьсот рублей. Танцовщица со страхом подумала, что Сидякин откажет Мирону Мироновичу в какой-то отсрочке, а Мирон Миронович не станет с ней заключать контракта. Касаясь губами сидякинского уха, Ирма шопотом рассказала, в каком денежном затруднении была и как выручил ее Мирон Миронович. Прикосновение губ опьянило Сидякина, он слушал, но не слышал, что говорит Ирма, и старался продлить наслаждение. Перешивкин также не понимал, почему Мирон Миронович говорит о пшенице, хотел спросить, но, считая себя обиженным, решил первым не обращаться к обидчику. (Любопытно, что только после чтения обвинительного акта Перешивкин, Сидякин и Ирма узнали, как ловко их одурачил Мирон Миронович, и заявили об этом суду. Заявление сразу разбило этих господ на два враждебных лагеря и помогло установить, в каких взаимоотношениях находились все подсудимые.)

— Ну-те-с, товарищ! — сказал Сидякин, взглянув на Мирона Мироновича и вытирая платком мокрое ухо. — Госхлебторг пойдет вам навстречу! Но делается это исключительно по государственным соображениям! — прибавил он, останавливая пытающегося открыть рот Мирона Мироновича. — Ваш Москоопхлеб носит нездоровый характер. Государству же нужен в хлебной промышленности здоровый помощник, не обремененный долгами.

— Мамочка! — только мог произнести Мирон Миронович и заплакал. — Запряги меня! Заставь возить воду! Всей семьей рабами тебе будем! — и, подойдя к Сидякину, он обнял его и поцеловал.

Амалия Карловна расправила свое платье, как розовый абажур на лампе, улыбаясь и краснея, подошла к Сидякину, к изумлению его присела в реверансе и, сложив руки, как в кирке, сказала:

— Герр директор! Я имею один просьба за мой Николай Василиш! Он остается без служба! Das ist aufrührerisch! Назнашайть его нах Москау!

— Сегодня женщины проявляют широкую инициативу! — сказал Сидякин, воодушевляясь и посматривая на Ирму. — Раскрепощение женщины — залог нового социалистического быта! Товарищ хозяйка! — обратился он к Амалии Карловне, вставая и еще больше воодушевляясь. — Я принимаю к сведению ваше заявление! Ну-те-с? Я предлагаю вашему мужу явиться ко мне в обычные часы для детальных переговоров!